Афганский тюльпан

Встав утром под свой индивидуальный будильник из игрушки с Волком и корзинкой, в которую тот ловил яйца, он быстро кипятил громко шумящий чайник без крышки, во всём остальном стараясь не производить лишних звуков. Чайник утром прощался всем, а звон чашек, громкие шаги и упавшие учебники – никому. Чай с сахаром, бутерброд с сайрой. Быстро и тихо одеться, накинуть сверху белый халат, предусмотрительно накрахмаленный мамой, проверить в кармане такой же белый и жёсткий от крахмала колпак, схватить сумку с учебниками и тетрадями и выскочить на лестницу точно по рассчитанному времени.

Трёх минут хватало, чтобы быстро дойти до первого корпуса. Чуть дольше, потому что в гору, было идти до третьего и пять‑семь минут до пятого – он был дальше всех. Второй и четвёртый корпуса были ещё дальше, на Некрасовской, но там у их курса занятия не проходили.

Он, конечно, знал, что ещё занятия бывают в больницах, но не предполагал, что уже в первый год учёбы придётся мотаться на Академгородок в бассейновую больницу, где в них по мере сил вкладывали знания по предмету «Общий уход за больными».

По лесу на Академе вдоль широкой тропы сновали чёрные белки с пушистыми хвостами, орали вороны, а высохшие корни так и норовили поставить подножку. И в такие моменты у Филатова в голове постоянно звучала музыка. Не как у Чайковского, нет – он не сочинял и в принципе никогда не делал попыток к этому. Просто звучали песни, которые были ему дороги со школы. Они отвлекали от усталости, от бесконечного владивостокского ветра, который всегда дул в лицо, куда бы ты ни шёл.

Музыка реальная возвращалась к нему по выходным. Делать в общаге по субботам и воскресеньям ему было нечего, она в значительной степени вымирала за счёт уезжавших домой приморских студентов (Уссурийск, Находка и ещё ряд городов края давал Владивостокскому мединституту львиную долю учащихся). Он собирал большую спортивную сумку с синей надписью «Динамо», складывая в неё уже далеко не белые халаты и прочую одежду, требующую стирки, и шёл на Первую речку, чтобы успеть на электричку в Уссурийск.

Дома мама пыталась вытащить из него хоть что‑то об учёбе, но он первым делом включал свою «Вегу», ставил винил Сандры или «Чёрного кофе» (в зависимости от настроения, с которым приезжал, его сильно бросало из стороны в сторону, от Bon Jovi до «Арабесок» или от ДДТ к Modern Talking), надевал большие наушники, падал в кресло, закидывал ноги на маленький журнальный столик и слушал, слушал…

Мама подходила, толкала его в ногу. Он открывал глаза и по губам понимал, что она предлагает поесть. Молча кивал, на пальцах показывая то, что мама принимала за минуты – на самом деле это было количеством песен, которые он прослушает прежде, чем пойдёт на кухню. В итоге всё остывало, мама приходила ругаться, он снимал наушники, они обнимались, мирились, после чего Миша снова садился в кресло, чтобы дослушать хотя бы то, на чём его прервали.

Примерно через пару месяцев попытки повлиять на этот музыкальный ритуал сына прекратились. Стало понятно, что для него это некое заземление, сброс усталости от чужого города, общежития и учебных нагрузок. Лёжа в кресле в наушниках с закрытыми глазами, он освобождался на время от всех забот, неустроенного быта, мыслей об учёбе и о том, как завтра придётся ехать обратно в душной электричке. Музыка давала ему возможность перейти в некое «пятое агрегатное состояние» и совершенно не беспокоиться ни о чём, пока в ушах играет мелодия. Включил – и ты уже там, внутри песни, ритма, текста…

В общем, мама ждала, когда сын немного разгрузится от недельных испытаний институтом, общагой и Владивостоком, и только потом вступала с ним в более предметный разговор.

– И как там по анатомии успехи? – интересовалась она, глядя, как он наворачивает добавку куриного супа.

– Позвоночник учим, – в паузах между ложками коротко рассказывал Миша. – Пока всё просто. Говорят, самое сложное начнётся, когда до черепа дойдём. Там всякие кости, ямки, дырки…

– Да, череп – это действительно сложно, – соглашалась мама. – А с позвоночником справляешься?

– Как сказать, – оторвался от супа сын. – Вот недавно писали контрольную, надо было на латыни ответы давать. Как позвонки называются, отростки, отверстия, дужки. В группе написали кто десять, кто двадцать терминов. Я вспомнил шестьдесят два. Честно.

Мама приподняла брови и предложила ещё подлить супа. Он замотал головой и показал на чайник.

– Шестьдесят два? – наливая кипяток в кружку, спросила мама. – Там есть вообще столько?

Филатов даже прекратил дожёвывать курицу, возмущённо выпрямился и засопел.

– Не веришь? Ну давай. Парс цервикалис помнишь? Шейный отдел. Ты считай, считай. Парс торакалис. Парс люмбалис…

– Поясничный, – кивнула мама.

– Ос сакрум и ос кокцигис, они же крестцовый отдел и копчиковый, там хоть и несколько позвонков, но кость получается одна. Потому и термин так звучит.

– Согласна. Пока пять.

– Считаешь? Значит, всё‑таки не веришь, – буркнул он, не чувствуя, как мама играет с ним в это недоверие, потому что иначе об успехах сына можно и не узнать. – Тогда продолжим. Атлас и Аксис помнишь?

– Конечно. Атлант и второй шейный позвонок. Итого семь терминов. Не забывай, нам до шестидесяти надо добраться.

– Вертебра Проминенс, – прищурившись, добавил студент. – Такое вспомнишь?

Мама пожала плечами и вопросительно посмотрела на сына. Миша встал и несильно, но назидательно ткнул пальцем ей сзади в основание шеи.

– Седьмой шейный. Он же выступающий. Знать такое надо.

– Безусловно, – согласилась она и поставила на стол кружку. – Можно вспоминать и чай пить. Так даже лучше будет получаться.

– Да, кстати, забыл. Колумна вертебралис – это сам позвоночный столб. Все вместе, так сказать.

– Девять, – загнула пальцы мама. – Пока двух рук хватает.

– Скоро не хватит, – дерзко ответил Миша. И его понесло.

– Корпус вертебрэ, каналис вертебрэ, форамен вертебрэ, ареус вертебрэ, – затараторил он. – Процессус спинозус, процессус трансверзус. Считаешь? Процессус артикулярис супериор и такой же инфериор. Эти за два пойдут. Инцизура вертебрэ супериор…

– И инфериор, – дополнила мама. – Тоже два.

– Два. Сколько там набежало?

– Рук уже не хватает. Девятнадцать. Много. Но не шестьдесят.

– Шестьдесят два. Форамен процессус трансверзус. Так, потом сверху ещё у нас… Аркус антериор и аркус постериор, это у атланта две дуги. Там вообще соединение очень сложное между атлантом и аксисом, хитрое. Вертится всё вокруг зуба. Зуб, кстати, дэнс. Что у аксиса, что зубы во рту называются одинаково. И чтобы соединиться, у них есть туберкулюм антериор и фовеа дентис на атланте…