Игры Богов, или Порхание бабочки. Мир, ты весь, как на ладони

– Маня! – повысила голос Анри. – Если что услышала, то есть увидела, просто скажи!

– Ладно… – миролюбиво махнула та рукой, и немного подумав, сказала. – Он прошептал, что… Подожди… – сменила вдруг Никифорова тему. – Тот разговор к работе не относился, поэтому если ты мне не расскажешь в чем дело, я лучше промолчу.

– Никифорова! – Анна‑Мария, вытаращив глаза, зашипела змеей. – Если ты мне сейчас же не скажешь, я…

– Что, вернешь мои игрушки и разговаривать не будешь? – перебила Маня. – Ладно, не ворчи, мне наша дружба дороже, чем Прошин. Он сказал, что… то ли брус, то ли груз отправлен в срок. Потом прикрыл рот рукой, перехватив мой взгляд. Пришлось отвернуться. Вот и все. Анри, ну скажи, в чем дело‑о‑о, – заканючила она. Я из‑за твоего молчания не хочу оказаться в какой‑нибудь опе.

– Ты еще губы надуй и ножкой топни. – Зацепив зубами губу, Анна‑Мария усмехнулась. – Знаешь поговорку: меньше знаешь, – дальше едешь

– Не едешь, а лучше спишь! Глупая ты, Динавер.

– И я о том же. А что такое опа? Впервые слышу.

Никифорова хохотнула.

– Вот ты далекая, Ань‑Мань. Ты телевизор хоть иногда смотришь? Там тебя любому жаргончику научат. Я тебе сейчас короткий ликбез проведу о том, как наши звезды выражаются. Никифорова, встав в позу и изящно выставив ножку, сюсюкая произнесла:

«Ой, это полный пипец, я в такой опе» Передразнила она кого‑то из звезд шоу‑бизнеса. Они считают, что быть в опе – говорить можно, а в жопе – нельзя, не эстетично и богохульно. А по мне так совершенно правдоподобно, что они там находятся. И вдруг скакнув на диван. Заныла:

– Анри, ну расскажи, какие тайны ты от меня скрываешь! Знаешь ведь, от любопытства спать не буду.

– Обязательно, только не сейчас. Анри отстраненно уставилась в окно. Она молча бросала взгляд на подругу, но, видимо, приняв решение, добавила:

– Когда все проверю, тогда не только расскажу, но и помощи попрошу. Понимаешь, очень важные люди задействованы. Не хочу, чтобы даже намека на мое вмешательство в их дела было заметно. Иначе, все пойдет прахом. В общем на кону жизни людей, дорогая подруга. Поэтому лучше ешь пирожки и топай на свое рабочее место, обед закончился.

– Вот всегда ты так! Как тебе надо… так сразу Никифорова! А когда мне надо… – то в кусты. Молодец! Нечего сказать!

– Манюш, ты такая дурочка! Даже не представляешь, насколько это дело может быть опасным. Я бы и рада его бросить, но не могу. Я слово дала, понимаешь?! И я его выполню, чего бы мне этого ни стоило. Просто потерпи, я потом все тебе объясню.

– А кому слово дала? – не сдавалась Мария.

– Никифорова1 – повысила голос Динавер. – Прекрати! Я себе слово дала, себе. Вот черт! Прицепилась! Больше ничего не могу сказать! Не проси!

– Все настолько серьезно?

Маня прекрасно знала, если Анри дала слово, то выполнит его обязательно. И, если она категорически против всяких объяснений, это могло означать только одно: подруга ввязалась в какое‑то дерьмо и старается оградить ее, капитана криминальной службы, от всяких неожиданных неприятностей.

– Слушай, Анри, может, ты не будешь ввязываться в это дело, а? – забеспокоилась она. – Может, лучше передать его в ОСБ. Но, встретив взгляд Анри, потупилась и замолчала. – Ладно. Раз на эту тему такое табу больше говорить о нем не буду. Но буду надеяться на твое благоразумие. Скажи, ты домой давно звонила? Мама твоя была встревожена, глаза прятала, когда мы с ней разговаривали, – как обычно перескочила Никифорова на другую тему, будто спрыгнула на ходу с одного поезда, пересев на другой.

– Никак. Разводятся. – Анна‑Мария не любила эту скользкую тему отношений между родителями, которые на старости лет решили пожить отдельно лишь потому, что отца перевели в головной центр управления, расположенный в Москве. А мать, не желая расставаться с работой в институте, не горела желанием менять место жительства и эту чертову работу.

– Да ладно! С чего это вдруг… У вас такая отличная семья. Я всегда завидовала, когда приходила в гости. Неужели правда?

– Правда, но я не хочу об этом говорить. – Анна‑Мария отпила кофе и потянулась за следующим пирожком. – Вкуснятина! Уже забыла, когда сама готовила, – пробурчала она с набитым ртом. – Перекушу в столовой и домой спать, а то и здесь прилягу, благо кабинет отдельный и есть диван. Спасибо шефу…

– Вообще‑то, он предназначался не для тебя. – Маня коротко хохотнула, сев на излюбленную тему сексуальной трепалогии. – Говорят, до твоего появления в прокуратуре работала здесь девица в звании младшего лейтенанта, делопроизводитель, так сказать. Пока жена шефа не устроила ей скандал за слишком усердную работу. Так что, это ей надо сказать спасибо за диван, а не шефу. Секретаршу убрали, а вот диванчик остался. Никифорова погладила рукой поверхность истертого гобелена, словно котенка. – Хорошее приспособление для отдыха, но лучше тебе дома спать, чтобы слухи не пошли, а то жена Протасова знаешь какая? Та еще… мегера! И, перехватив взгляд насупившейся подруги, быстро добавила. – Все, все, я побежала. Кстати, – притормозила Маня у двери, – давно хотела спросить. Ты никогда не смотришь в зеркало, когда делаешь вот так? – она игриво прикусила, а потом быстро облизнула нижнюю губу. – Это так сексуально! – хихикнула она. – Теперь понятно, почему твои оперативники хвостом за тобой бегают и от тебя ни на шаг. Очень даже интригующе выглядит! Интересно, это врожденный дефект или натренированный? – она от души расхохоталась.

– Это для тебя сексуально, а для моих оперов, это приказ «фас», ясно! – огрызнулась Анна‑Мария. – И вообще…

Маня быстро подняла обе ладошки.

– Я поняла. Ухожу, но вернусь. И по‑детски высунув язык, быстро добавила. – Это тебе за то, что заставляешь меня нервничать и переживать за тебя. Динавер, ты бы позвонила матери, а? Ей и так не сладко, а ты еще подливаешь масла в огонь своим долгосрочным молчанием, – как обычно скакнула Никифорова на другую тему.

– Маня, отвали!

Закрывшись на ключ, Анна‑Мария быстро вернулась к столу и достала папку. Взгляни кто из сослуживцев на серенький переплет под номером 1–100 не догадался бы, какую он скрывает информацию. Облокотившись локтями о стол, она сжала пальцы в замок и уперла их в подбородок. В задумчивости Анри прикусила губу, но, вспомнив Манькины слова, прикрыла рот рукой. «Чертова привычка, – раздраженно подумала она. – Почему именно прикусывание губы, а не дергание за ухо, стуканье по лбу или почесывание рук, как у Филатова, который, наверное, даже не замечает, что постоянно чешет ладонь». Но привычка осталась еще с детства, когда Анри пороли за провинности, и чтобы не плакать, она переносила боль с истязаемой попки на губу, закусывая ее до крови. Ей казалось, что на лице была более заметна незаслуженная экзекуция, а заодно она так протестовала и порицала родителей.