Итальянские маршруты Андрея Тарковского
Сам же Андрей повторял из интервью в интервью[1]: «В моих фильмах всегда пытаются найти какие‑то „скрытые“ мысли. Было бы странным снимать фильм и пытаться скрыть свои мысли». Так что общая «чудна́я мечта поэтов» – быть понятным – актуальна не только в литературе, но и в кино. Впрочем, об этом мы ещё поговорим неоднократно: удивительно многое из того, что верно для стихов, оказывается истинным и для картин Тарковского.
Каждый случай, когда фамилия автора приобретает качественный оттенок, проникая в язык, чрезвычайно показателен. Собственно, ничто лучше не маркирует некую художественную революцию, безусловное новаторство, не подтверждает, что для описания сделанного этим человеком существовавших прежде слов недостаточно. Скажем, что значит «кафкианский»? Трагичный? Нелогичный? Галлюциногенный? Неизбежный? Нереальный? Сновидческий? Смысл прилагательного, образованного от фамилии писателя, которого Герман Гессе наградил титулом «тайно венчанного короля немецкой прозы», включает доли семантики всех перечисленных слов, но ими вовсе не ограничивается. В упомянутом понятии заключено кое‑что ещё, чего не было прежде, до того, как Кафка взялся за перо.
Аналогично вокабула «tarkovskian» содержит в себе и длинные планы, и стихийные пейзажи с туманом, огнём или водой, и собак с лошадьми, и нетрадиционные драматические структуры, и духовные или метафизические темы, но всем этим не исчерпывается. В каком‑то смысле, «tarkovskian» – качество настоящего, подлинного фильма как произведения искусства.
Всё дело в том, что, по большому счёту, у кино, как такового, нет автора. Его появление принято связывать с братьями Люмьер, для чего есть определённые исторические основания, но, на самом деле, множество инженеров по всему миру почти одновременно предложили достаточно разнообразные технические решения, позволившие превратить поток света в движущиеся изображения. Кажется, будто естественная потребность в таком зрелище достигла определённого порога, а идея витала в воздухе, чудесным образом совпав с актуальными практическими возможностями. Именно потому появление кино стало неизбежным. Годом раньше или годом позже. Во Франции, в Америке, в России, в Великобритании, в Германии, в Италии или в Польше… Оно словно рвалось из пространства фантазмов в реальность, чтобы собирать в темноте залов толпы ошеломлённых зрителей. Однако на тот момент кино – не более, чем технология. Люди, сделавшие его искусством, начали появляться позже, хоть и почти сразу. Это не изобретатели, а художники, и как раз они хорошо известны по фамилиям. Тарковский занимает в этой череде особое место, обоснованию чего, отчасти, и посвящена настоящая книга.
Во многом, Андрей изменил взгляд на выразительные возможности фильма, как такового. В истории культуры подобных парадоксальных явлений немало. Скажем, Сэмюэл Беккет показал, как в тексте говорить о невысказываемом и даже о само́й тщете языкового суждения. Тарковский же, помимо прочего, продемонстрировал, как визуализировать невидимое, нематериальное, а быть может, и не существующее. Потому проникновение его фамилии в язык нисколько не удивляет. Более того, это вовсе не единственный лингвистический прецедент связанный с ним. Например, именно благодаря одной из его картин, в международный культурный обиход вошло понятие «сталкер»[2].
Тем не менее если настоящая книга и о Тарковском, то она, определённо, не только о Тарковском‑режиссёре, но ещё и о Тарковском‑скитальце, Тарковском‑мечтателе, Тарковском‑сновидце, Тарковском‑самом одиноком человеке на Земле, Тарковском‑художнике эпохи Возрождения. Это открывает следующую тему: а какое оно, кино Ренессанса? С точки зрения истории постановка вопроса кажется странной, ведь относительно новое искусство появилось существенно позже. Однако именно работы Андрея заставляют задуматься о существовании музы кинематографии, которая в кругу своих старших сестёр плясала с Аполлоном у Кастальского источника на горе Парнас. Его фильмы вводят это новое искусство в круг традиционных, и именно эпоха Возрождения оказывается когерентна режиссёру особо. Уже одно это обстоятельство будто начинает объяснять, почему судьба Андрея, сделав его изгнанником из СССР, не могла привести его ни в какую другую страну, кроме Италии. Именно там, в колыбели Возрождения Флоренции, находится одно из тех мест, которые можно назвать «домом Тарковского». Потому, безусловно, помимо многого другого, эта книга и об упомянутом удивительном государстве, как географической общности, как историческом феномене и как эстетическом целом.
Питер Акройд в своей фундаментальной биографии Шекспира[3], обсуждая Арденский лес и его окрестности, ставит важную проблему: «Но если смотреть шире, то какова связь ландшафта с Шекспиром и Шекспира с ландшафтом? Возможно, какой‑нибудь будущий гений топографии проникнет в природу явления, которое стали называть „территориальным императивом“». Не претендуя на упомянутое звание, именно это мы и будем пытаться сделать, хоть и для другого автора.
Путешествие рождает вдохновение, потому нам предстоит гнаться за вдохновением Тарковского, следуя теми же «маршрутами», посещая те же места, погружаясь в те же истории. Адреса точек его пребывания будут даны, в том числе и на языке оригинала, для удобства тех читателей, кто, перелистнув последнюю страницу, решит отправиться в путь. В случаях, когда адрес указать затруднительно или требуется бо́льшая определённость, после символа «@» мы будем приводить GPS‑координаты – северную широту и восточную долготу с точностью до шестого знака после запятой.
Забегая вперёд, скажем, что из СССР в Италию Тарковский приезжал семь раз, и, принимая во внимание его увлечённость нумерологией, не кажется пустым совпадением, что именно седьмая поездка стала последней.
Из неё режиссёр так и не вернулся, решив остаться на Западе, хотя его домочадцы находились в Москве, по сути, в заложниках.
Подобная практика органов государственной безопасности была хорошо известна и широко распространена. Так, например, когда легендарный шахматист Виктор Корчной в 1976 году не вернулся с турнира в Амстердаме, мало того, что семью не отпустили к нему[4], но вдобавок сына Игоря вынудили уйти из института, а вскоре посадили в тюрьму за уклонение от воинской службы. Через два года на Филиппинах проходил матч за шахматную корону между Анатолием Карповым и Корчным, выступавшим уже под флагом Швейцарии. По воспоминаниям Игоря, тогда начались удивительные «совпадения» с шахматными событиями: «Сначала нам отказали в разрешении на выезд, а спустя полгода после этого мне принесли повестку из военкомата, и завертелось… Кажется, перед жеребьёвкой, 13 ноября 1979‑го, меня арестовали… В штрафной изолятор посадили в июле 1981‑го, за несколько месяцев до матча в [итальянском] Мерано», в котором противником Корчного вновь оказался Карпов. Происходящее с сыном доводили до сведения отца, и оба матча он проиграл своему бывшему соотечественнику. Тарковский работал за границей в похожих условиях.
[1] Тарковский А. О природе ностальгии / Интервью Г. Бахману // Искусство кино. 1989. № 2.
[2] Казалось бы, это слово «досталось» Тарковскому из романа Стругацких, но именно фильм сделал его столь распространённым, а главное, существенно повлиял на семантику. Прежде в английском языке вокабула «сталкер» была ближе к понятию «браконьер». А чаще всего она использовалась для именования людей, которые навязчиво и вопреки желаниям преследуют других.
[3] Акройд П. Шекспир. Биография. М.: КоЛибри. 2009.
[4] Корчной В. Шахматы без пощады. М.: Кладезь, Астрель, АСТ, Транзиткнига. 2005.
