Люди. Звери. Остановки

– Ну, чего застыл, озяб что ли? Пошли с нами, я удачу приношу, вот увидишь.

Пришли мы почти вовремя, со всех сторон к спискам на стене, как горожане к месту казни на площади, стекались абитуриенты, ещё издалека тревожно вытягивая шеи. Толпа молча прилипала к стене, послышались первые радостные вскрики и всхлипы, кто‑то обнимался, кто‑то застывал в ступоре. Мои недавние знакомые волчком ввинтились в людскую массу, увлекая меня за собой. Я пробежал список глазами и затормозил на своей фамилии. Четыре. Выдохнул облегчённо и позабыв о своих спутницах, стал выбираться из толпы. Камень неопределённости медленно, но уверенно свалился с меня и лениво покатился прочь. Мне хватало баллов на зачисление, теперь всё определённо ясно, но облегчение не было долгим. Теперь придётся переехать надолго в незнакомый город, жить в общежитии и вообще …От этой мысли стало тоскливо. Как же друзья, как родная станица? И опять же, мотоцикл у меня там в гараже стоит. Тогда я не думал о том, что мои друзья так же, как и я, разъехались по городам необъятного СССР в попытке стать студентами и осуществить свою мечту. Вот школьный друг уже поступил в военное вертолётное училище, и, думаю, что счастлив от этого безмерно. Но тогда я об этом не думал, мне было тревожно… Один, в незнакомом городе. Я присел на прохладный бордюр.

По плечу не сильно хлопнуло, я вздрогнул, выныривая из своих тоскливых мыслей. Это была девица из кафе, правда уже без подруги.

– Ну, чё?

– Четыре, – просиял я, – мне на поступление хватает.

– Я ж говорила, что удачу приношу, вот видишь, – уже совсем по‑свойски сказала она. Слушай меня и радио, всё будет хорошо! Меня Маринка зовут, – наконец‑то представилась она.

– Виктор, – ответил я.

– Витёк, значит? Ну что, добро пожаловать в город‑герой Ленинград, – улыбнулась она, – увидимся скоро, устраивайся. И на поребрике не сиди, у нас тепло‑то не часто бывает.

– На чём не сиди? – удивился я.

– На поребрике. Так в Ленинграде бордюр называют, – бросила она, уходя, – привыкай. Тебе теперь долго здесь жить, – махнула мне рукой и скрылась за углом.

 

В группу нас зачислили двадцать семь человек. На двадцать пять парней всего две девчонки. Надо ли говорить, что это были Маринка с её молчаливой подругой. Механический вообще во все века и времена был факультетом мальчиковым, но учились здесь и девочки, но мало, на всём потоке всего шесть штук. Я, признаться, очень обрадовался, увидев её в нашей группе, но вида не подал. За месяц мне дважды пришлось пересечь страну туда и обратно, съездить на родину, собрать вещи и вернуться назад. Дома из одноклассников я уже почти никого не застал. Остались только те, кто после школы не собирался нигде больше учиться или поступил куда‑нибудь в Краснодаре или других городах края. Общага, в которую нас поселили, видала виды. Как говорится, система коридорная, на тридцать восемь комнат всего одна уборная, вспомнил я творчество Высоцкого. Тем не менее всё необходимое для жизни было: кухня на этаже и душевая в подвале. Уборных, между прочим, имелось две. Самым бесценным преимуществом нашего развесёлого обиталища являлась учебная комната, просторная, с большими светлыми окнами. Несколько чертёжных досок и столов могли вполне удовлетворить потребности страждущих, ибо чертить приходилось много, и это стало понятно с первого семестра. Сейчас я как раз сидел в этой комнате и истязал себя и чертёж, где Маринка и нашла меня, грустного.

– Ты эта, линеечкой‑то поосторожней маши, – хохотнула она, – я так‑то девушка местами. Нельзя меня по заднице лупить – женихов отобьёшь, мне бабушка говорила.

– Слышь ты, девушка, ты издеваться пришла что ли? Так второй раз я точно не промахнусь, плевать мне на твоих женихов, тоже мне невеста без места. Так моя бабушка говорила, – отбрил её я.

– Вообще‑то, ушастик, я пришла посмотреть, не нужна ли тебе помощь, но, если ты ещё чё нибудь вякнешь, желание помогать у меня скорее всего пропадёт. Ещё скажи, что ты не ушастик, – Маринка оттопырила собственные уши и показала язык.

– И потом, у меня к тебе предложение, так что не выпендривайся. Она молча взяла курсовую записку и внимательно стала её изучать. Я опять прильнул к чертежу, краем глаза пытаясь узреть, что же эта чёртова кукла удумала сделать. Через некоторое время она шлёпнула курсовую на стол и произнесла;

– Готова взяться за второй чертёж. Там по расчётам всё понятно, так что завтра с утра я у тебя, ватман твой, естественно, готовальню я свою принесу.

 

С Маринкой мы подружились сразу, как только стали учиться, и компания подобралась, что надо. Не любить её было невозможно, стройная и звонкая, с вьющимися чёрными волосами эта евреечка просто обезоруживала своим обаянием, никогда не хандрила и вообще была «своим парнем». От других местных её выгодно отличало отсутствие ленинградского снисходительного высокомерия и чванливости по отношению к «понаехавшим», в нашей компании коренной была только она и Катя, её подруга, девочка с жидкими косичками и умными, как у овчарки, глазами. Мама Маринки преподавала в политехе, отец врачевал зубы, так что у единственной дочери жизнь текла легко и беззаботно. Правда, мой вопрос о том, почему она не пошла учиться под мамино крылышко, не удостоился ответа. Маринка смерила меня ледяным презрительным взглядом и промолчала. Лучше бы матом обложила, тогда подумал я, понимая, что тема исчерпана.

Приготовив утром нехитрый завтрак и буквально не жуя его проглотив, я скоренько сбегал по лестнице на первый этаж, чтобы успеть занять хороший кульман поближе к окну, пока народ не проснулся и не заполнил всё учебное пространство. Маринка стояла ко мне спиной и прикалывала к доске ватман. Длинный, явно не по размеру свитер грубой вязки придавал её виду молчаливую решительность, уверенность и желание свернуть горы.

– Ты как сюда попала то? – вместо приветствия спросил я. Доступ в учебную комнату был разрешён только для проживающих в общежитии.

– Тоже мне проблема, – даже не повернувшись, равнодушно произнесла она, – баба Нюра на вахте сегодня, она ж божий человек, неужели не откроет «учебку» для студентки, комсомолки и наконец красавицы? – наконец повернулась она ко мне с улыбкой на лице.

– Н… да.. Ты в этой жизни точно не пропадёшь, – скривил я губы в подобии улыбки, – как ты так умеешь со всеми обо всём договариваться? – в моём голосе звучали завистливые нотки.

Маринка молча протянула руку ладонью вверх. В моих глазах застыл немой вопрос.

– Записку давай. Чертить буду, – пояснила она. Я поспешно положил на ладонь увесистую пачку листов с расчётами. Весь день мы провели на ногах, за всё время обменялись парой тройкой фраз, ненадолго прервались, чтобы сбегать в столовку на углу, наскоро перекусили и вернулись к чертежам. На дворе уже был ранний чёрный декабрьский вечер, когда Маринка стала аккуратно складывать в готовальню чертёжные принадлежности и перехватив мой внимательный взгляд вопросительно дёрнула своей курчавой головкой.

– Готовальня у тебя зыканая, я таких и не видел, – рассматривал я широкую прямоугольную коробку, обтянутую потёртой кожей.

– От деда осталась, он у меня инженером на военном заводе был.

– Почему был? Умер уже что ли? – бесцеремонно спросил я.