Люди. Звери. Остановки

Икарус‑гармошка, поскрипывая шинами по свежему снегу, как бы нехотя причалил к остановке. Народу было многовато, в салоне стоял весёлый гвалт, люди спешили с работы, кто‑то, как мы с Костиком ехал уже в новогодние гости. Мой приятель протиснулся к коробке из плексигласа, в щель которой пассажиры опускали монеты и воротком, приделанным сбоку выкручивали нужное количество билетов. Костик занял позицию у «рыбного места», как он это называл и с невозмутимым видом клал передаваемые деньги себе в карман, при этом выкручивая билеты на полученную сумму. Я стыдливо отвернулся. Пассажиры совершенно не обращали внимания на наглость этого юнца, брали у него билеты и даже говорили спасибо. Такой фокус Костик проворачивал не первый раз, правда делал он это исключительно, когда мы ехали в автобусе вдвоём, я должен был следить, чтобы на остановке не зашли контролёры, так что, хотел я этого или нет, но соучастником становился полноценным. Как‑то, выйдя из автобуса после такой поездки, я сказал Костику, что бы он завязывал, что, мол, некрасиво и такое всё. Тот холодно на меня посмотрел и, вытащив из кармана горсть монет, молча стал их пересчитывать.

– Два рубля пятьдесят четыре копейки, – подвёл он итог. – И ты заметь, я ни у кого их не отобрал, за эти деньги каждому я дал билет на проезд. Ну, единственное, что деньги я не опустил в эту штуковину, а оставил себе. Так людям‑то всё равно. Не дрейф, Витёк, это же шалость просто, так, поразвлекутся, – хлопнул он меня по плечу. – Пойдём в столовку, ещё успеем поужинать, на двоих тут как раз, – тряхнул он зажатой в кулаке мелочью.

К числу таких «шалостей» ещё относились небезопасные совместные походы в продуктовые магазины, в которых из продуктов зачастую высились пирамиды из консервов морской капусты, бутылок с молоком и батонов. Изредка «выбрасывали» кур, в народе называемых «синяя птица», так как оттенок они имели серо‑синий, и факт их смерти был похож скорее на естественный, чем принудительный. Костик без малейших угрызений совести засовывал в широкие рукава армейского полушубка, которым очень гордился, по бутылке молока и батону в каждый и, пока я ковырялся у прилавка, что‑то выбирая, спокойно выходил на улицу. По его глумливой роже я безошибочно угадывал, что он опять чего‑то спёр, он только смеялся над моими нотациями и пояснял, что всё это для потехи. Справедливости ради, надо сказать, что съедать краденые продукты или питаться в столовке на ворованные деньги я никогда не отказывался, потому как жрать хотелось всегда…

– Вроде здесь, – мы вышли на нужной остановке, и Костик посмотрел в бумажку с Маринкиным адресом. Серенькая девятиэтажка стояла прямо перед нами с большим фиолетовым номером на углу дома. Мы поднялись на третий этаж и нажали звонок в квартиру. Из‑за двери доносилась иностранная музыка и приглушённые голоса, потом такие же нечёткие торопливые шаги, замок щёлкнул и дверь распахнулась. Маринку мы узнали не сразу. Перед нами стояла тоненькая девушка в тёмно‑красном платье, явно заграничного покроя, непривычно высокая, туфли на каблуке тоже были замечены позднее, в тон платью помада на губах. Маринки в джинсах и вечном свитере и торчащими во все стороны чёрными кудрями уже не было, перед нами стояла какая‑то воздушно‑волшебная незнакомка. Я судорожно сглотнул. Оказывается, у неё великолепная фигура и царственная осанка, чего мы никогда не замечали раньше.

– Чего застыли, бродяги? Заходите скорее. Вон носы красные какие, от остановки‑то метров двести‑триста идти, что, на дворе холодно так?

– Градусов пятнадцать давит, наверное, – предположил Костик, стаскивая в прихожей полушубок. По квартире, обгоняя друг друга витали всяческие запахи. Я жадно потянул носом воздух с ароматом копчёной колбасы, оливье с солёным огурцом и ещё чего‑то, что не успел пока рассмотреть. В середине самой большой из трёх комнат стоял стол с голубой скатертью, весь уставленный салатницами и тарелками, бутылками и вазами с фруктами. Посмотреть было на что, Маринкина мама постаралась на славу, да и девчонки не поленились приготовить всё красиво и, надо полагать, вкусно. На столе стояли две бутылки советского шампанского, бутылка красного вина и две бутылки водки «Посольская», дефицит по тем временам, да и стоила она гораздо дороже обычной «Русской» или там «Пшеничной», к примеру. Почти прозрачными пластинками нарезанная копчёная колбаса, оливье, селёдка по шубе, пепси‑кола в узких стеклянных бутылках и много ещё всего, от вида которого сразу заурчало внутри. Посередине стола, обложенный мандаринами, располагался огромный ананас.

– Маринка, это ананас что ли? – ткнул я в него пальцем, – никогда натурально не видел, только на картинке или по телеку.

– Ну да, – деланно равнодушно ответила она, будто трескает ананасы эти каждый день.

– И как его едят?

Она смущённо пожала плечами и рассмеялась.

– Слушай, сама толком не знаю, мама притащила, а я и не спросила её. Короче, разберёмся, когда дело до него дойдёт. В углу ёлка переливалась разноцветно огнями гирлянды, на подоконнике «Абба» мурлыкала из японского кассетного «Шарпа». Я потянулся к блюду с колбасой, но тут же получил ощутимый шлепок по руке.

– А, ну‑ка, не кусочничать! – Маринка была непривычно строга, – сядем через полчаса за стол, тогда берите чего душе угодно. В прихожей затарахтел телефон, и хозяйка скрылась за дверью. Вокруг стола стояли пять мягких стульев с изогнутыми ножками, ещё три посадочных места предполагалось на диване, всё как и планировали – пять парней и три девушки, вся компания в сборе.

Место мне досталось рядом с Катей и я, как мне тогда казалось, старался быть галантным кавалером, подкладывал и подливал, отпускал остроумные шутки, Катя смущённо улыбалась. Маринка сидела напротив меня между Костиком и Сергеем, которые подружились ещё на абитуре. Сергей был рослым и крепким не по годам парнем. Занимался боксом и никогда не скрывал, что в институт поступил только благодаря своим спортивным достижениям. Валентина понимающе кивала головой, так как и сама полсеместра проболталась по всяким спортивным сборам и соревнованиям. Где‑то в душе мы им завидовали, зачёты и экзамены по некоторым предметам им ставили, что называется за «красивые глаза», но тут было хотя бы понятно, что люди надрываются за спортивную честь института. Всеобщее раздражение и презрение вызывали всяческие комсомольские и общественные деятели, которые учились абы как, но всегда были отличниками, не говоря уже о том, что никому не давали спокойно жить, задалбывая своей комсомольской активностью. Над столом висел весёлый гул, звенела посуда, все перебивали друг друга, как будто боялись потерять искромётную мысль или особо оригинальную шутку. Катя постучала вилкой по бокалу, призывая тем самым к тишине. Она встала и обвела присутствующих взглядом.

– Друзья мои, – было заметно, что она с трудом скрывает волнение. Чуть больше, чем через час наступит другой год, я не говорю, что новый, я говорю – другой. Потому, что в этом году в нашей жизни произошли очень важные события. Мы закончили школу и смогли поступить в институт, и это здорово, впереди много интересного, много нужно будет делать и идти к своей цели. Ещё в этом году я встретила всех вас, и это для меня тоже очень важно. Я даже не представляю, какой бы была моя жизнь без Маринки, мы с ней со школы вместе, почему в моей жизни не было Костика, Серёжи, Вали и всех остальных, кто сейчас сидит за этим столом. Следующий год уже будет другим. Уже не будет делиться на школу и институт, наши мальчики, – она на секунду замолчала, сделала глоток. – Наши мальчики весной уйдут в армию. Я с грустью жду этого момента, жаль будет расставаться так надолго. Только не попадите в Афганистан, – совсем уж очень тихо добавила она. – Вот поэтому год будет другой, ребята…

– И девчата, – шутливо подхватила Маринка, встала из‑за стола и обняла Катю.

– Витёк, Костя, может «Посольской» попробуем? – Сергей откупоривал бутылку.

– Ну, а чё нет‑то? – Костик придвинул поближе к нему стопки. Все дружно выпили, кто‑то включил магнитофон.