Мальчишки из «Никеля»
Элвуд да и весь класс в этот момент замерли в оцепенении. Ребята уставились в книги, а потом на мистера Хилла. Взяли маркеры, принялись за работу. У Элвуда шла кру́гом голова, даже сердце заколотилось быстрее: вот так бунт! И почему им раньше никто не давал таких заданий?
– Только ничего не пропустите, – напутствовал мистер Хилл. – Знаете, до чего хитры эти белые подростки!
Пока ребята вычеркивали проклятия и ругательства, он рассказал о себе. В Таллахасси он перебрался недавно – а до этого учился на педагога в колледже Монтгомери. Впервые побывал во Флориде прошлым летом: приехал на автобусе из Вашингтона, примкнув к движению борцов за права темнокожих[1]. А еще он участвовал в демонстрациях. Заявлялся в кафе, куда черным был вход заказан, и ждал, пока его обслужат.
– Я там чуть ли не всю курсовую успел написать, пока дожидался своей чашки кофе, – поведал он.
Шерифы не раз арестовывали его за нарушение порядка. Рассказывал он об этом чуть ли не со скукой, точно о самой обыденной вещи на свете. Элвуд гадал, а не видел ли он мистера Хилла на страницах журналов «Лайф» или «Дефендер», рука об руку с лидерами великого сопротивления; а может, он стоял где‑нибудь на заднем плане, посреди толпы, воспрянувшей духом и гордой.
А еще историк мог похвастать обширной коллекцией галстуков‑бабочек: и в горошек, и ярко‑алых, и бананово‑желтых. Его округлое беззлобное лицо отчего‑то казалось еще добрее из‑за шрама‑полумесяца над правым глазом, оставшегося в память о том, как белый ударил его монтировкой.
– Нэшвилл, – коротко ответил он, когда его однажды спросили об этом шраме, и откусил кусочек груши.
Ребята изучали историю времен Гражданской войны, но мистер Хилл при каждом удобном случае переключал их внимание на день сегодняшний, соединяя то, что случилось сто лет назад, с их нынешней жизнью. Дорога, по которой устремлялись ученики в начале каждого урока, неизменно приводила их обратно, к собственному порогу.
Мистер Хилл разглядел в Элвуде человека, живо интересующегося борьбой за права, и всякий раз, когда тот вмешивался в разговор, растягивал рот в улыбке. Остальные линкольнские преподаватели высоко ценили парнишку, в особенности его спокойный нрав. Те из них, кто много лет назад обучал его родителей, не сразу отыскали к Элвуду подход: пусть он и носил фамилию своего отца, в нем не было и капли той чарующей необузданности, которой мог похвастать Перси, как не было и пугающей мрачности Эвелин. Счастлив был тот учитель, которого Элвуд выручал в нужный момент, растормошив начавший клевать носом от полуденного зноя класс рассказами об Амстердаме или Архимеде. Как‑никак, у мальчишки дома стоял единственный полноценный томик Всемирной энциклопедии Фишера, вот он им и пользовался, а что еще было делать? Все лучше, чем ничего. Он часто листал его, зачитал чуть не до дыр, то и дело возвращался к излюбленным страницам, точно это была книжка о приключениях, которые он так обожал. «Истории», напечатанные в энциклопедии, были разрозненными и неполными, но по‑своему захватывающими, особенно занятные определения или этимологические справки, которые Элвуд выписывал к себе в тетрадку. Позже это вылавливание мелочей стало казаться ему пустой тратой времени.
Когда под конец девятого класса пришло время готовить ежегодную постановку к Дню освобождения, главную роль, как не трудно догадаться, предложили Элвуду. Он должен был сыграть Томаса Джексона, человека, объявившего таллахасским рабам, что отныне они свободны, – и, репетируя эту роль, он точно готовился к собственному будущему. Своего персонажа Элвуд играл с той же искренностью и самоотдачей, с какими выполнял все прочие свои обязанности. По сюжету Томас Джексон был рубщиком сахарного тростника на плантации, в начале войны бежал, чтобы вступить в ряды Армии Союза, а домой вернулся видным государственным мужем. Каждый год Элвуд находил для Томаса новые жесты и интонации, а из его речей потихоньку исчезала фальшь – по мере того как портрет персонажа оживляли собственные убеждения Элвуда.
– С превеликой радостью сообщаю вам, любезные дамы и господа, что настал час сбросить оковы рабства и занять наше место истинных американцев – в конце‑то концов!
Автор пьесы, учительница биологии, несколько лет назад побывавшая на Бродвее, постаралась воссоздать в своем детище волшебство тамошней атмосферы.
За те три года, что Элвуд играл в постановке, сильнее всего он волновался в момент, когда Джексон должен был чмокнуть в щечку самую прекрасную девушку. Дальше их ждала свадьба и – как подразумевалось – счастливая и плодовитая жизнь в обновленном Таллахасси. Кто бы ни играл эту самую Мэри Джин – веснушчатая, луноликая Энни или Беатрис с длинными, как у кролика, верхними зубами, вонзающимися в нижнюю губу, или, как в последний год, Глория Тейлор, которая была на целый фут выше, и Элвуду даже приходилось вставать на мыски, – у него всякий раз сосало под ложечкой от волнения и даже кружилась голова. Бесконечные часы, проведенные в библиотеке Маркони, к пылким речам его подготовили, а вот к общению с темнокожими красавицами Линкольна – что на сцене, что за ее пределами – нет.
Он читал и грезил о протестном движении, которое поначалу казалось недосягаемым, а потом подобралось ближе. Во Френчтауне устраивали акции протеста, но Элвуд по причине слишком юного возраста не мог к ним присоединиться. Когда ему было десять, две девушки из Флоридского университета сельского хозяйства и машиностроения предложили провести автобусный бойкот. Бабушка не сразу поняла, для чего им понадобилось устраивать в городе такой бедлам, но спустя несколько дней уже и сама приноровилась добираться до отеля, подсев попутчицей к кому‑нибудь в машину, – и так делали все.
– Все в округе Леон с ума посходили, и я в том числе! – заявила она.
А зимой в городе появились автобусы для всех, и она, однажды войдя в салон, наконец‑то увидела за рулем темнокожего водителя. Она села, куда ей хотелось.
Элвуду запомнилось, что четыре года спустя, когда студенты решили устроить сидячую забастовку в «Вулвортсе», бабушка одобрительно усмехнулась. Она даже пожертвовала пятьдесят центов на услуги адвоката, когда протестующих отправили за решетку. А когда протесты улеглись, она все равно продолжила бойкотировать магазины в центре, хотя трудно сказать, из солидарности она это делала или просто возражала против высоких цен. Весной шестьдесят третьего поползли слухи, что студенты колледжа собираются устроить пикет у Флоридского кинотеатра, чтобы туда стали пускать и негров. Элвуд не сомневался, что Гарриет будет им гордиться, если он примкнет к пикетчикам.
Но он ошибся. Гарриет Джонсон, маленькая и худенькая, точно птичка, бралась за дело с неистовой решимостью. Работаешь ли ты, принимаешь пищу или беседуешь с человеком, делать это надо со всей серьезностью или не браться за это совсем – так она считала. Под подушкой бабушка хранила мачете для рубки тростника – на случай, если ночью нагрянут воры, и Элвуд был твердо уверен, что в этой жизни она ничего не боится. Вот только страх был для нее топливом.
[1] Одним из способов такой борьбы были поездки темнокожих активистов на общественном транспорте вместе с белыми.
