Минотавр
В их вопросах изящный флирт.
На меня донесли соседи,
Как я книги менял на спирт.
И при обыске, до рассвета
Я свои показания дал.
Ни Есенина я, ни Фета,
Даже Бродского не читал.
От полемики этой жарко…
Он так «нежно» ведет допрос!
Признаюсь, что пустил Ремарка
На бумагу для папирос.
И теперь я сижу у храма
На задворках своей страны.
За незнание Мандельштама
Мне дадут двадцать лет тюрьмы.
Сапогами вобьет культуру,
Мой филолог‑протоирей.
И меня, как макулатуру,
По этапу литлагерей.
Он культурная, милая сволочь.
И таким же я должен стать.
Если он не забьет меня в полночь,
Насмерть книгою Горького «Мать».
– Хорошее, – с завистью пробубнил из своего укрытия поэт‑законник В, – мне такое не написать.
– За такое сразу кедрач лобзиками валить, – рассмеялся U, – если не пулю в лоб! Хотя, не… Скорее, на сквозняк. Пули дорогие.
– А мы поживем еще, – N открыл глаза и попытался улыбнуться.
– Но ты же понимаешь: все, что ты сейчас выложил, это просто иллюзия, – сказал U. – Ни я, и уж тем более ты… Никто из нас не выйдет отсюда живым. Мы здесь сдохнем. Слышишь меня, поэт? А еще обещают кинуть на район литлагерей химическую бомбу, знаешь про такое? Не хотят с нами возиться. Ап – и все, в дамках!
– Да, – тихо прошептал N и вдруг спросил: – Какое у тебя последнее воспоминание о воле? Чем ты занимался там… на свободе?
– Знаете, как пахнет в заброшенных ветках метро? Там в лицо дует радиоактивный ветер, поэтому под кислородным респиратором слюна становится густой и кислой. А ведь там наверняка чем‑то пахнет, – ответил Q и громко откашлялся. – Как‑то на зачистке я встретил высокого худого мужчину в старомодном раритетном сюртуке и высокой шляпе. Говорят, так ходили в тех районах еще до культурной революции. Он тянул за собой небольшую тележку с железными обручами, на которой громоздился старинный патефон. Это местный наркодилер Гофман. Он где‑то достает старомодные вещества, а потом выменивает их на пластинки и чистую воду. Воду, кстати, он меняет только на приличную еду. Косит под придурка, поэтому патруль его не шмонает. Его контингент – малолетки, бездомные поэты, художники богемного подземелья. Задерживать его нет никакого смысла. Идем дальше: мой напарник стреляет в выползшего из помойной кучи тощего пса. Промахивается. Тот подбегает к моим ногам и жалобно смотрит в глаза. Его безволосая шкура покрыта свежими радиоактивными язвами. Он высок, его голова массивна, а грудь довольна широка… Из пасти исходит фиолетовое свечение и что‑то капает.
«Он недавно кого‑то жрал», – предостерегает напарник, на сей раз попадая несчастному аккурат между глаз.
Я отворачиваюсь от брызг крови, перемешанных с мозгами. К горлу подступает гадливая сладость, она же тошнота. Какое же я все‑таки дерьмо!
– На будущее: попадай с первого раза, – злюсь я, вытирая ошметки с защитного стекла на шлеме.
– Мир без души насквозь пропах смертью, в этой клоаке каждый хочет жить, – грустно констатировал законник. – И я не исключение. Хотя иногда я с ужасом задумываюсь о том, что происходит: со мной, с миром, со всеми нами. Как мы дожили до этого? Как эта, загаженная кислотой, радиацией и литературой земля, еще носит нас? В какой‑то миг мы просто упустили что‑то важное, нужное… Перестали любить, понимать, слышать… Попросту превратились в дерьмо! Но все же это дерьмо упорото хочет жить. Несмотря ни на что. А зачем? – он покачал ногами и начал речитативом читать:
Боронил и странствовал, ды‑ро‑чки да ду‑ро‑чки…
Хоронил и пьянствовал, да ли‑те‑ра‑ту‑ро‑чка…
В это время в барак вошел вертухай, неторопливо покрутился на месте, щурясь в непривычных для глаз сумерках, и лениво процедил сквозь зубы:
– N, тебя вызывают к протоирею на шестой этаж. Воспользуешься в административном здании служебным лифтом. Тебе разрешено. Понял меня?
– Любезнейший, – обратился к нему законник, – не подскажете, почему на улице так тихо? Нет музыки? В День филолога по утрам из ретранслятора орет музыка.
– N, к следователю, – буркнул вертухай и, с трудом подбирая слова, добавил: – А праздник отменили… там… впрочем, вам уже должно быть все равно.
– Понял, – устало ответил заключенный и, поднявшись с нар, заложил руки за спину и вышел из барака.
В воздухе чувствовался явный привкус металла и гари. Что‑то произошло. Что‑то очень‑очень нехорошее.
– Что‑то случилось? – неловко спросил у вертухая заключенный.
– Все, что нужно, уже давно случилось, – отбрехался тот и лениво ткнул его автоматным дулом между лопаток.
