Мне всегда будет 44

…Комсомольцы не плачут и не сдаются. А я комсорг. В младших классах я была звеньевым, а сейчас на мне вся комсомольская работа. Я – лидер, на которого равняются другие, я организатор всех мероприятий, соревнований и праздников, мы помогаем младшеклассникам в учебе и в играх. Им должно быть хорошо в школе, они должны жить дружно и интересно. Сама я люблю ходить в школу, люблю учиться, люблю делать уроки. Мое время расписано по часам: мне надо так много успевать! Ведь я еще люблю ходить в кружки: вокальный, танцевальный, кройки и шитья, фото, хорового пения. На наши концерты в клуб приходят наши родители, после выступления они нас хвалят. Папа добродушно шутит: «Скакали уж по сцене, велика работа». Но я знаю, что он доволен и горд. Мама, папа, я справлюсь, вы еще снова восхититесь мной!..

…Вода в реке чистая и глубокая. И такая холодная! На реку мы спускаемся, чтобы прополоскать выстиранное белье. Стираем его руками – хозяйственным мылом. Ни стиральных машин, ни стиральных порошков у нас нет. Руки становятся багрово‑красными, аж горят. После стирки надо еще натаскать воды, прибраться в доме, приготовить еду, накормить скотину, подоить корову. К приходу родителей с работы – они приходят, конечно, поздно – надо все успеть. И все это после учебы. Зато потом мама напечет нам вкусных жэймэ – лепешек из белой муки на сливках и со сметаной. За раз она печет из по 20–30 штук – на неделю. Храним их в большом сундуке и таскаем к чаю по одной. Так что терпи, Флора, потом будет хорошо!..

Солнце бьет в окно настойчиво, по‑милански задорно и позитивно. Я раскрываю глаза, тянусь взглядом к окну, и первое мое стремление – вскочить, подойти к нему и улыбнуться новому дню, подаренному мне Аллахом. Попытка пошевелиться отдается болью – болью, затапливающей все и исторгающей из меня долгий стон. Тут же к кровати подскакивает медсестра, успокаивающе журча переливом певучих итальянских слов, а я осознаю: нет, «хорошо» не наступило, все очень плохо. Я не могу шевелить ногами. Я даже встать не могу. Затопленная этим осознанием и действием очередного обезболивающего укола, я вновь проваливаюсь в спасительное забытье снов – передышку от ужаса и боли.

…Наконец‑то каникулы! Я вышиваю в кругу своих подруг. Они тоже – кто крестиком, кто гладью – искусно выводят узоры на белой ткани. Так татарские девушки всегда коротали вечера – вышивая целомудренно‑красивые девичьи беседы, в которые вплетаются то нежные нити задушевных тайн, то яркие всполохи смеха, то мотивы национальных песен. Мы обмениваемся новыми узорами и нитками мулине, как коллекционеры марками. Вышивки можно подарить родственникам – они украсят ими стены, или отдать маме – она их сохранит на память. У нее их уже много – я люблю вышивать. И шить я тоже люблю – модные наряды для себя шью сама, маме уже легче. Хотя она продолжает меня наряжать – поскольку работает в сфере торговли, у нее есть возможность, в отличие от других, приобретать со склада импортный товар, и на мне всегда добротная, изысканная одежда. Иголка порхает в моих пальцах, прокладывая стежок за стежком – шаг за шагом, мгновенье за мгновеньем – я вышиваю свой путь, свою судьбу…

…Я плачу – опять не поняла половины, из того, что мне сказали. В прежней школе, где мы учились на татарском, я всегда получала только «5». Здесь, в Бондюге, куда мы переехали, другая школа и другие дети. И я язык другой – непривычный для меня. Зато это центр, как говорит мой папа Хасанзян – главное место в районе, и я должна научиться говорить по‑русски. Мама говорит, что русский язык здесь и в окно, и в дверь сам лезет, так что научишься, никуда не денешься. Прошло уже полгода, и я уже не плачу от отчаяния, но все равно обидно! Но папа прав – я должна справиться, и я справлюсь!..

…Я иду в школу, зная, что увижу его. Эта мысль меня согревает, она меня волнует – мальчик мне нравится, но виду я не подаю. Я тоже нравлюсь многим из одноклассников – я знаю это, но близко никого не подпускаю, если кто пытается подойти ближе – грублю. Любить можно и глазами. Можно и нужно. Только вот где‑то внутри живет исконная девичья потребность в настоящей любви, неповторимой и большой. Я ее еще встречу. А пока я не буду торопиться – себя надо беречь для единственного – тогда это будет правильно, тогда и будет счастливая жизнь вдвоем…

Я вздрагиваю и просыпаюсь от мысли, пробившейся даже в мой беспечный, безмятежный сон: «Как он?!» Как там Альфред, мой любимый, мой единственный, мой надежный и сильный?! Я сейчас сильнее, я знаю, что выживу, а он?! Мне говорят, что он в другой клинике. Что его состояние стабильное. Стабильно тяжелое. Он в коме. А мне сделали операцию на позвоночник. Мы врозь, соединенные общей бедой и любовью.

 

Глава 3. До. Декабрь 1970 – март 1972 года

 

– Анзия, пойдем сегодня в кино? – ее голос выдавал неожиданное нетерпение, удивившее ее саму.

Неужели дело было в том, что сегодня, выйдя в магазин за хлебом, она увидела Его? Он стоял через дорогу возле милицейского участка – высокий, подтянутый, в белой рубашке, при галстуке. Рядом с ним второй столь же импозантный незнакомец – ростом пониже. «Если приехали погостить, то придут в клуб на фильм – куда же еще здесь пойти», – подумала заинтересованная Флора. И не ошиблась – они пришли и сели в 11‑ом ряду. И на следующий день. И все последующие дни. Кто они, как их зовут, откуда приехали и по какой причине они здесь? Заинтригованная Флора терялась в догадках, «Студент», – думала она, замирая от одной мысли. Ей всегда нравились умные, образованные, ухоженные парни, а для их райцентра они были как герои фильма – другого, отличного от их повседневных будней, интересного, яркого, наполненного высшим смыслом и содержанием. И вот две киноленты пересеклись – и кадр стал совместным, объединяя их в пространстве тесного клубного зала. Прекрасный незнакомец продолжал приходить и садиться на 11 ряд, не замечая ее – школьницу выпускного класса, готовую уверенно выпорхнуть из одного фильма в другой.

– Смотри, смотри – они тоже пришли! – Анзия захлебывалась от эмоций, толкая Флору в бок.

Кто бы мог подумать: «студенты» пришли на новогодний школьный бал‑маскарад! Да не одни! Высокий – со школьной пионервожатой, другой – с учительницей по музыке. Толпа одноклассников заколыхалась от разговоров, волна которых донесла до Флоры обрывочные сведения: он – Альфред, работает помощником прокурора… С бала им возвращаться было в одну сторону, и шли они параллельно, но не рядом – по разным сторонам улицы. Он освещал девочкам дорогу фонарем, не догадываясь, что этого света ей хватит на целый год.

За этот год Флора успела окончить школу и поступить на вечернее подготовительное отделение Казанского государственного финансово‑экономического института – куда же еще, чтобы стать бухгалтером, как мама? Только теперь уверенно перестукивали не костяшки деревянных счетов, а ее каблучки – по городским мостовым…

…В этот день он заметил ее сразу. Она тоже ждала трамвай на остановке Пионерская. Людей было мало, и предновогодний снег красиво штриховал искристо‑белым фон городского казанского пейзажа. Девушка, сказочной Снегурочкой вписавшаяся в него, была красива. Заговорить с ней он не решился. А она вдруг спросила сама: «Вы не из Бондюга?». «Да, я оттуда» – обрадовался он завязавшемуся разговору, продолжившемуся в подъехавшем трамвае. Девушку звали Флора, и она согласилась встретиться с ним на следующий день. Он горделиво улыбнулся и уверенно шагнул в заискрившийся новым светом зимний вечер…

– Поехали домой, билеты я уже купил, – он, как и всегда держался уверенно и обо всем успел подумать заранее.

У Флоры заканчивалась зимняя сессия, и отдохнуть дома вполне отвечало ее планам. Девушка не отказалась и прийти к нему в гости. Визит оказался интересным. Она с изумлением взирала на мусорное ведро, которое Альфред поставил посреди комнаты. В руке он держал кипу конвертов – толщиной сантиметров 30, не меньше.

– Слушай и смотри, – самоуверенно заявил он, открывая первый конверт.