Невеста лешего

– Ну что, большак, повидал ты отсуленную‑то, аль нет? – вопросила бабка‑лешачиха, ставя на стол дымящийся горшок с грибной похлебкой.

Михайло Верейский, здешних мест хозяин, совсем еще молодой по лешачьим меркам, уже носил почетное прозвание большака лесной артели. Разговоров лишних он не любил, а не в меру любопытных, бывало, заводил на болото или в бурелом; но бабка‑лешачиха – не то, что глупая деревенская сплетница. Своя. С нею можно было и поделиться, даже и совета спросить.

Пниха сложила руки на животе, ждала с деланным смирением – что скажет хозяин…

Михайло сверкнул свинцово‑серыми глазами из‑под густых бровей и ответствовал:

– Повидал.

– А она‑то тебя видала, признала?

– Не видала, а если б и видала – не признала бы.

– Первоцветы‑то хоть взяла?

– Взяла, да сперва брать не хотела…

– Да с чего ж так‑то?

– Да уж вот так вот. Малец наш, найденыш, ее насилу уговорил. Только все равно без толку… не внятно ей.

– Эвона как! – бабка Пниха сочувственно кивнула и принялась разливать похлебку по деревянным мискам – ни капельки мимо не проронила, как всегда.

Трое взрослых лешаков из Верейской артели, и пара лешачат, по малолетству ни к людям, ни на лесные работы не ходивших, но помогавших Пнихе по хозяйству, жадно смотрели на еду; но никто порядка не нарушал: дождались, пока Михайло‑большак снимет пробу да стукнет по горшку ложкой. Тогда и взрослые, и малые сразу накинулись, и сами весело застучали ложками, на разговоры больше не отвлекались. К чему досужая болтовня о суетных людских делах, о далекой еще свадьбе большака, когда на столе бабкина вкуснотища из лесных грибов, вкусных кореньев да пряных трав!

А все ж таки, когда миски опустели наполовину, уши лешаковские навострились заново, и языки зачесались.

 

 

– Дозволь слово молвить, старшой… – прохрипел Аук, путаник лесной и первый проказник в артели, у людей в теремах подвизавшийся «проводником‑экскурсоводом».

– Говори, – разрешил Михайло.

– Знаю я, чего невеста твоя фордыбачит… Мне Маринка‑Ягодница напела: ее баенник, тварь ушастая, с толку сбил! Щепочку‑зацепочку в купальню подложил, та подарочек приняла – а щепочка, как водится, с утра и зацвела! Вот и попали к ней подснежники прежде твоих… она и решила, невеста‑то, что чертов подвох, али шутка чья.

– Баенник… опять за свое, стало быть. Воду мутит, дело портит, чужим девкам косицы крутит… Мокрица клятая! – Пниха чуть не плюнула с досады.

Михайло ничего не ответил, но и самый маленький лешачонок понял бы, что большак услышанное на ус намотал. И баеннику лучше бы поостеречься, даже носа не казать из своего мокрого царства… и девку, высшим законом другому назначенную, за три версты обходить.

– Ты не кручинься, хозяин! – вмешался Подкоряжный, лешак угрюмый, да умный:

– Куда девка денется? Она ж отсуленная тебе. Никто этого изменить не в силах.

Ручища хозяина захватила встрепанные рыжие кудри, сердито пригладила на левую сторону; зычный голос прогудел медным колоколом:

– Отсуленная она, а сама того не ведает. Город ей зрение затуманил, да и сестра, ведьмино отродье, много крови поперепортила. Вот и живет, как во сне: чуять – чует, а ведать – не ведает.

– Ну можа, тогда все к ней наведаемся – артельно? Заодно и баенника пуганем, и всю его семейку мокрую, а то, вишь, уважение совсем забыли! – деловито предложил Аук.

– На чужую грядку лезут! – поддакнула Пниха и подала пироги.

– Не надо артельно! Ежели она большака сразу не признала, так нас тем более не признает… Напужается, да и все, какая уж тут сватьба! – возразил Подкоряжный, и брат его, молчаливый Моховой, согласно кивнул: дескать, без толку артелью соваться в чужие сердечные дела.

– Да хоть бы и напужается! – не отступал Аук, подмечая, что Михайло‑большак, хоть и молчит насупленно, слушает ох как внимательно. – Кто треску боится – пущай в лес и не ходит!

Облизал ложку, потянулся за пирогом с крапивой и яйцами, откусил сразу половину, чинно прожевал и только потом снова повел речь:

– Вот, допустим, сберётся она в лесу погулять…

– Да уж собралась… – усмехнулся Михайло‑большак, глаза на миг полыхнули огнем болотным. – Слышу – до ближней просеки дошла.

– Ну так и чего ж мы высиживаем‑выжидаем? – Аук аж зашелся от возмущения, затряс зеленоватыми лохмами, замахал костистой рукой с широкой ладонью. – Встренули бы мы ее, значит, на самой опушке, с шумом и громом, по‑нашему… с горочки прокатили… на деревцах покачали… так, глядишь, у нее глазоньки и откроются!