Плач серого неба

Выходили по очереди. Первым на мостовую спрыгнул богато одетый юноша. Дождь его не пугал, напротив – ледяные ожалы воды словно придавали парню сил. Он мотнул головой, стряхивая особо наглые капли. Намокшая прядь волос на миг подпрыгнула, щекотнув кончик заостренного уха, и плюхнулась обратно на щеку. Юноша замер, блаженно жмурясь и подставляя лицо беззаботным каплям, но тут же спохватился и протянул руку спутнику. Тот уже просунул меж дождевых капель длинный, с горбинкой нос и казался куда менее довольным встречей с водой, нежели его компаньон.

Ухватившись за почтительно протянутую руку, обладатель тоскливо сморщившегося носа тяжело, несмотря на сквозившую во всем его облике хрупкость, ступил на мостовую. Зябко поежился. И широко улыбнулся.

– Ух, что за ночка!

Недовольства как не бывало. Старик, – а второй пассажир был по‑настоящему стар даже для альва, коим он, без сомнения, являлся, – радостно впитывал глазами все до капли: серость причала, черноту неба, радужную суету неподалеку. Ночь была хаосом, и хаос был ночью.

Порт бил в глаза ярким светом фонарей и оглушал бурлящим гомоном толпы. Словно узорная рама, темные шершавые громады кораблей с одной стороны и скопище мрачных, вразнобой понатыканных хибар с другой обрамляли живой холст, на котором небрежная кисть широкими мазками рисовала все оттенки бытия. Набережная беспрестанно кипела, переваривала и изрыгала одушевленных всех видов и сортов – радостную матросню с торговых судов, гребцов с галер – до смерти усталых, но полных решимости сторицей восполнить унылые трюмные будни, инженеров с пароплавов, возводивших грязную ругань в степень ораторского искусства. Врем от времени в веселом и потном мареве ткались зыбкими тенями полураздетые женщины без возраста с тусклыми деловитыми взглядами, да вытекали из гнилых недр брошенных суден оборванцы с потухшими глазами. И пока первые завлекали фасадами зазевавшихся моряков и заблудших искателей развлечений, вторые не упускали случая оторвать кусок побольше от ценностей, сокрытых не слишком глубоко в одежде ротозеев. Наметанному взгляду не составило бы труда выцепить из толпы нескольких переодетых аристократов, путешествовавших инкогнито. Породистые дамы и господа, изо всех сил старавшиеся сойти за простых обывателей, весьма походили на овечек, отважно забравшихся в волчье логово, и судьба их ждала соответствующая. Знать поумнее предпочитала удобную гавань с морским вокзалом в трех километрах к северу.

– Гаэль, сынок, – радостно вещал старик, – смотри, сколько жизни в этой туше, что зовет себя Вимсбергом. Право, он похож на зверя, издохшего у водопоя. Зверьки помельче селятся в его меху, твари покрупнее дерутся за самые жирные куски, а падальщики бродят кругами и тащат, что останется. И все так привыкают к нему, что даже не чувствуют, как он медленно травит их всех.

Юноша, названный Гаэлем, снизу вверх смотрел на спутника. Несмотря на ласковое «сынок», общего у них было мало… но только на первый взгляд.. Стоило отвлечься от разницы между белизной подчеркнуто скромного костюма альва и сочным разноцветием наряда молодого полукровки – от теплой рыжины чуть распахнутого дождевика до красно‑золотых проблесков под ним, – стоило мысленно отнять у обоих бороды, – объемистые белые пряди старика и пучок дерзких каштановых косичек Гаэля, – как оба становились едва ли не на одно лицо. Высокие лбы, скулы, острые уши с одинаково удлиненными кончиками, кофейные глаза…

Хотя вот с глазами дело обстояло непросто. Несмотря на одинаковый разрез капелькой, стекавшей от висков к переносице, и цвет радужек, выражение в них было совершенно разным. Если живой взгляд Гаэля останавливался только во время разговоров или серьезных размышлений, а в остальное время непрерывно скользил по миру, всюду отыскивая что‑то новое, то черные точки зрачков его спутника казались просто выжженными дырками. Ничего не жило в них – разве что угадывалось временами некое движение, словно угольно‑черная завеса истончалась на миг и приоткрывала что‑то еще более темное, неясное и от того особенно неприятное, заставляющее неловко улыбаться и отводить глаза. Даже Гаэль, который явно не чаял в старике души, старался лишний раз в эту тьму не заглядывать.

Тяжело было.

Так тяжело бывает до последнего верить тому, про кого сердцем чуешь – черная в нем душа.

Но юноша не падал духом. Чуйка – чуйкой, как выражалась его не чуждая просторечья бабушка, а дела громче говорят. Сердце – оно глупое, чуть погода изменится – и уже жмется, как порося к свиноматке, а ты сволочей повсюду видишь. Мудрая старушка рассыпала подобные истины щедрыми горстями, и Гаэль с младых ногтей привык проверять друзей делами. До сих пор правило не давало осечек.

Старик всем весом (хотя сколько его там было…) налег на плечо юноши, и неторопливо увлек его к притихшей шхуне. Возница проводил их взглядом. Желтые, испещренные бурыми прожилками зрачки на миг превратились в щелочки‑волоски, едва не исчезнув совсем, и тут же разжались, застыли. Бессловесный кучер обернулся к карете и принялся как‑то дерганно обстукивать колесо. Лошади, испуганно похрапывая, пучили на него глаза.

Вольные фиолетовыми тенями вытекли из моросящей темноты и молча встали перед дверью. Воротники под капюшонами были подняты до самых глаз, да и те едва угадывались в тени. Гаэль помалкивал. Прежде чем они ступили на трап, старик приказал держаться позади, и юноша замер за его спиной, переводя взгляд со спутника на стражей и обратно. Молчание не затянулось.

– Любезные господа… или дамы, – заволновались седые усы, – не могу, простите, разглядеть, полагаю, вы знаете, кто я.

Плечи одного молчаливого изваяния едва заметно дрогнули. Второе бросило на него быстрый взгляд.

– Вижу, что узнаете, – оживился альв, – тогда извольте, любезные господа, доложить о моем приходе госпоже Талите.

Первый страж вновь непроизвольно вздрогнул и отрицательно покачал головой. Гаэль, всерьез озадачившийся половой принадлежностью обоих, забыв про стыд буравил взглядом низы фиолетовых балахонов. Тщетно.

Второй страж положил первому руку на плечо. Тот, щурясь, уставился на товарища, который сердито завращал глазами – иных средств общения ни Гаэль, ни старик не заметили. Но мимического спора хватило: первый, дернув плечом, открыл дверь и исчез во мраке корабельного нутра.

Ворча далеким громом, выполз на небо сонный сутулый месяц, распихал тучное месиво и принялся ворочаться в клочьях тумана. Альв и его спутник скромно переминались на месте. Затосковавший Гаэль искоса щурил глаза на бродившего за моросящей пеленой возницу – тот продолжал одно за одним простукивать колеса повозки. Зрелище было прескучнейшее.

В шхуне тихо шаркнуло, потом забренчало засовами, скрипнуло и отворило дверь. Фиолетовый страж недружелюбно зыркнул на гостей и, конечно же молча, ткнул пальцем в темный коридор. Альв только того и ждал. Дверь за ними захлопнулась, погрузив коридор в совершенную темноту.

По стенам коридора висели ковры, от которых веяло старостью. Не той старостью, что пахнет табачным уютом каминного зала и теплой негой роскошной спальни. Нет, от импровизированных драпировок несло ветхостью, немощью. И, конечно же, плесенью – сырой морской воздух был беспощаден.

Гаэль едва заметно поморщился и уголки его губ дрогнули, но старик успокаивающе сжал плечо юноши и улыбнулся, глядя вперед. Там молчаливый проводник прервал, наконец, бесшумное скольжение и выпростал из тяжелого балахона тонкую бледную руку. «Да он же мне ровесник», подумал Гаэль, и мысль, споткнувшись, вдруг неловко поковыляла в совсем другом направлении: «может, все‑таки, не он?..» Но складки ткани все также надежно скрывали очертания, так что вопросу суждено было остаться без ответа.