Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции
Мы исходим из той аксиомы, что нет сознания, желающего своей смерти. Осознание индивидуальной смерти, возникновение идеи Бога – самая фундаментальная революция, которая произошла с человеческим сознанием. Сегодня человек на пороге другой революции: предстоит осознание смерти как ментального события, то есть произведение максимального философского действия, на которое только способно сознание, в результате чего произойдет радикальная трансформация идеи смерти и Бога.
Слабые рассудки не могут обойтись без этих двух, призывая к построению пусть даже иллюзорной онтологии, которая всегда лучше, чем запредельная неизвестность. Тем, кто и в наши дни повторяет эти требования, а их немало, пора на покой. Новая революция сознания не осознает смерть (и Бога), а ее отсознает, позволяя человеку построить самого себя после смерти. Конец истории, о котором говорят более трех десятилетий, если и произойдет, то может иметь только вид отсо‑знанной смерти. Поясним: с самого начала перед сознанием встали две фундаментальные задачи, которые и определили его природу, – осознание смерти и трансцендентного. Обе эти задачи остались нерешенными. Решить их значит реализовать самое природу сознания. Речь не идет о негативном снятии – по Гегелю – идеи смерти и идеи Бога, а именно об их осознании, или отсознаванищ т. е. лишении существования. Осознанное не существует (не подчинено смерти), существующее не осознано.
Смерть имеет место за пределами сознания, в существовании, но не за пределами возможности ее осознать. Однако сложность смерти состоит в том, что она не имеет своей собственной онтологии, которой ее можно лишить. Значит, возможно осознать ее неонтологически – не как объект и даже не как событие, а как определенное время самого сознания. Метафизика дает такой материал, ибо вся она порождена направленным на смерть рассудком.
Что означает мыслить смерть? Парадоксально – и этот парадокс упустило сознание, – но мысля смерть, метафизик на самом деле мыслит только свою зависимость от нее, формируя тем самым тип танатологического субъекта. Смерть же ускользает от сознания, которое воспринимает себя как существующее. Декартова формула cogito ergo sum оказывается недостаточной для выхода из сознания зависимости от смерти. Поэтому фундаментальная недостаточность сознания заключена в самоосознании как существующего.
Задача ясна: отсознать смерть путем устранения всех онтологических помех, возникающих вместе с идеей существования.
More philosophico
Философия – это единственное, что у человека нельзя отнять, потому что она не есть собственность по сути; философская активность направлена на свой источник, поскольку все остальное имеет лишь относительную ценность. В строгом смысле слова у философии нет предмета, что не признается самими философами, так как бытие, сущность, сущее и т. п. – не ее предметы, а позиции сознания, определяющие степень его выхода вовне. Тогда может ли философская мысль выйти за свои пределы полностью, стать иной радикально? Нет, потому что философия не имеет «вне», она не инобытируема. Если это подлинная философия, то всякое ее «вне» – очередная возможность самого сознания, если это псевдофилософия (о чем ниже), то в любых количествах «вне» останется неумелым упражнением рассудочных нарциссов.
Ни одна даже самая изящная математическая теория так не строится, выбирая в качестве своего объекта формализованную абстракцию. Примеры:
1) Сравнив точки на прямой линии и рациональные числа некоего упорядоченного множества, Дедекинд пришел к выводу, что в последнем есть пробелы, то есть не существует рациональных чисел, которые соответствуют некоторым точкам на прямой. Иными словами, линия более «заполнена», чем множество. Из чего выводится понятие непрерывности: множество называется непрерывным, если, будучи рассеченным на правый и левый класс, либо в левом классе существует наибольший элемент, а в правом нет наименьшего, либо в правом классе существует наименьший элемент, а в левом нет наибольшего. Дедекиндово сечение заполняет пробелы в числовом множестве, превращая его в непрерывное. Этим определением Дедекинд сделал абстрактное обобщение интуиции.
2) То же, но в еще более радикальной форме, проделал Кантор, когда своей теорией множеств обобщил свойства натуральных чисел. Радикализм Кантора заключался в том, что он предложил объекты, которые лежали за пределами человеческой интуиции.
3) Потоки Риччи, которыми описываются изменения свойств поверхности и которые легли в основу доказательства гипотезы Пуанкаре. В неформальных терминах потоки Риччи можно описать как процесс растяжки римановой метрики при негативной кривизне и ее сокращения при позитивной кривизне. Не говоря о технических сложностях, потоки Риччи, которые задаются векторами (х), при том, что направление (г) – или время – не играет роли, определяют эволюцию римановой поверхности. Чем больше кривизна, тем сильнее натяжка или сокращение. Это означает, что в потоки Риччи можно играть сколь угодно «долго» и на любой дистанции, пока не будет достигнута сингулярность (особенно при позитивной кривизне), когда многообразие теряет свои топологические свойства. Банальный случай многообразия с «шеей» (наир., бокал), когда «шея» под потоками Риччи сокращается в точку. Однако даже такое очень сложное математическое действие‑объект, где результат зависит от целого ряда условий, если не сказать от воли игрока, – радикально иное, чем философское.
Потоки Риччи и ноэтические потоки (у Гуссерля) отличаются друг от друга тем, что первые – это инструмент для решения задачи, вторые – сама возможность поставить задачу. «Поставить задачу» означает помыслить нечто как задачу, но это не означает осмыслить ее возможность, то есть сознание мыслящего. Поэтому, повторим, у философии нет объектов или задач, которые нужно решить, она состоит из одних действий и как таковая неразличима с сознанием. «Философское сознание» – тавтология, такая же как «визуальное кино».
Философия не ищет некоего очищенного (идеального) языка, основанного на безупречном логическом синтаксисе, как представляли немецко‑австрийские позитивисты – интеллектуальные бомжи, решившие, что они инквизиторы метафизики. С верой во всесилие науки, которая обычно встречается у заводских инженеров, пребывая в эмпирической реальности, словно в наркотическом дурмане, они сильно обманулись насчет последней. В ней не нашлось тех оснований, которые они искали; опыт оказался неудовлетворительным. Провалилась попытка осуществить редукцию всех научных терминов к эфемерному набору «базисных категорий»; идея единой унифицированной науки оказалась такой же утопией, как идея вечного мира. Принцип верификации оказался неверифицируемым, он лишал науку возможности думать.
О провале позитивизма следует помнить вот почему: это не только опыт интеллектуальной нищеты, самоизгнания из сферы живой мысли, но еще и опыт антифилософии, если таковая вообще возможна. Пресловутая ясность мышления, недвусмысленный стиль, похожий на метеорологические сводки, плюс манифестированная индифферентность к мировой мысли привели этих логиков к фиаско: исчезнув из философии, они не появились в науке.
