Шестая брамфатура. Или Сфирот Турхельшнауба

Когда‑то на этом месте возвышался храм Вознесения на Крови. В советские годы от церкви остался лишь остов – купол срезали, а внутри устроили душевые для рабочих троллейбусного парка. В девяностые здание переквалифицировали в склад металлолома. И только в нулевые кирпичный инвалид обрел крышу – как физическую, так и фигуральную. Владельцы, решившие превратить его в баню, к ремонту подошли творчески: облупившаяся штукатурка, закопченные дубовые рамы, а на стенах – фрески, изображающие сцены ада. Атмосфера напоминала вокзальный зал ожидания где‑нибудь в глубокой провинции: скамьи из массивного дерева, бронзовые светильники и толпа потных «пассажиров», теряющих терпение.

Посетители собирались самые разные – от чванливых служащих до матерых уголовников. Но стоило всем избавиться от костюмов, как социальные различия стирались. Разговоры перемежались блатными словечками, мелькали татуировки, блестели массивные кресты на цепях. В ход шли напитки: пиво, а иногда и водка. Мужики наслаждались жизнью с видом трехлетних младенцев, которых только что пощекотали.

– Веня, что думаешь про экономику? – спросил Сергеев, развалившись на лавке.

– Наша экономика, – протянул Белгруевич, – как… ну, в общем, пиписька гномика. Отрезанная, засохшая и вонючая.

– Чего? – Сергеев приподнял бровь.

– Это песня такая, – объяснил Гриша. – А если ты про «Жмур‑банк», то там ему капец. Зажмурился, считай.

– Ты не прав, Гриша! – горячо возразил Сергеев. – Гена Блюй – гений финансов. Бухает, конечно, как верблюд в пустыне, но мастерство не пропьёшь.

– Олежек, не неси чушь, – отмахнулся Веня. – Вот правду говорят: сорок пять лет – пограничный возраст. Между детством и глубоким маразмом.

Друзья разделись, вооружились березовыми вениками, надели войлочные шапочки и отправились в святая святых. У входа в банный алтарь собралась очередь. Банщики подготовили фирменный «вознесенский» пар с ароматом таежных трав. Нетерпеливая толпа готовилась ворваться в раскаленную парную. Мужики заходили гуськом, поднимались по ступенькам на полати, пригибаясь от нестерпимого жара, стелили простыни на обугленные осиновые доски и укладывались плотными рядами.

В парной голоса умолкали. Действо напоминало обряд: пар поднимался плотным облаком от пола до потолка. Люди лежали, вбирая нисходящее тепло. Через некоторое время появлялся «архангел» – банщик с простыней на жерди. Он плавно взмахивал своим «опахалом», аккуратно опуская пар на тела, стонущие от жара. Голос «архангела» звучал умиротворяюще:

– Разговоры в сторону, шепоток проглатываем. Десять минут невесомости. Лежим, мужики, терпим. Кому холодно – к печке, кому жарко – в купель, кому мало – в буфет, кому много – на улицу. Если не терпится – в туалет. Расслабляемся, вбираем пар. Представляем, что прямо сейчас в нашу парную на цыпочках заходит женская волейбольная сборная, одна за другой…

Пар пронизывал до самого позвоночника, кожа становилась нечувствительной. Разгоряченные мужики вываливались из парной, ныряли в ледяную купель, погружались с головой и мчались к кружкам с пивом. Вокруг раздавались смех и громкие возгласы.

Веня, умиротворенный, развалился на скамье. Сергеев потягивал пиво, а Белгруевич наслаждался малосольной красной рыбой с бородинским хлебом и маслом. Жизнь налаживалась после волнений дня.

– Прикиньте, – сказал Веня, – Лёшу Припрыжкина сегодня у метро встретил.

– Да ну? – удивился Сергеев. – Я слышал, он после института в Индию подался, фоткать вроде. Чем сейчас занимается?

– Да ничем. Бомжует. У прохожих мелочь клянчит.

– Вот это поворот! – Сергеев захохотал. – Ты с ним говорил?