Синефилия
Остальные сидевшие за столом, услышав, что Денису предложили место в академии, встали со своих мест, подняли кружки и трижды хором прокричали:
– Dan! Dan! Dan!
Прошло столько лет, а я все никак не вспомню, видел ли хоть раз Дениса таким счастливым. Он сидел, гордо выпятив грудь и положив руку на спинку стула Колина. Время от времени подмигивал чирлидершам, а те в ответ краснели и звонко хихикали.
– Смотри, чё щас будет, – шепнул он мне и направился к их столу.
Он подошел к Эмме и пригласил ее танцевать. Музыкальный аппарат играл плейлист, составленный Квентином Тарантино. Сначала Денис схватил Эмму за талию, но с каждым па его руки опускались всё ниже и ниже, и Колин Барнз, который минуту назад восхищенно смотрел на своего товарища по команде, спрятал покрасневшее лицо в ладонях. Потом он встал, бросил на стол десять фунтов и был таков. Я представил, как он идет по набережной, поднимается на мост, разглядывает свой силуэт в воде, дробящейся лунным светом, а затем ныряет – в последний раз в жизни. Но нет, в понедельник Колин вновь пришел на урок английского, который, как обычно, начался с вопроса о том, когда мы наконец пройдем его любимого Оруэлла.
С Дэном мы встретились после занятий и вместе отправились на обед. В столовой давали какую‑то примитивную дрянь – остывшую рыбу во фритюре и жареную картошку.
– Ты кетчунеза побольше клади: так вкуснее, – говорил Денис каждый раз, когда я ворчал на еду.
– Ну что, ты отцу звонил? – спросил я.
– Нет, сегодня позвоню, – ответил Денис. – Ссыкотно как‑то, если честно.
– А что так?
– Да блин… я же в детстве на секцию ходил… ну помнишь, я говорил. Так вот, папа тогда сказал: «Молодец, но ставку делай на учебу». Я спрашиваю: «А вдруг футболистом стать захочу?»
– Погоди, ты же говорил, что он сам тоже на футболе повернут.
– Да в том‑то и дело… Ему когда лет семнадцать было, он решил выебнуться и в воздухе ножницами пробить. Ну и приземлился на копчик. Операцию сделали, тьфу‑тьфу‑тьфу, все хорошо. – Денис трижды постучал по столу. – Но играть запретили.
– И что? С тех пор он ни разу мяч не пинал?
– Не, почему? Пробовал как‑то, знаешь, на любительском уровне. Но ничего серьезного. А потом уже девяностые. Братки там, все дела. Я вылупился, уже не до футбола было.
– Странно. Если ему когда‑то не повезло, почему он считает, что с тобой будет то же самое?
– И я о том же. Но он такой человек. – Денис тяжело вздохнул. – Сам меня на матчи таскал. У него еще привычка была – да она и сейчас есть: он, когда видит, что наши за мяч ухватиться не могут, начинает ногой трясти. Я потом узнал, почему он так нервничал всегда. Ставки делал. Не, мужик он классный. Просто параноик, и ничего с этим не поделаешь.
Я вспомнил своих предков и их причуды: отца, который каждый год устраивал ремонт, из‑за чего половину детства я провел у бабушки с дедушкой, и маму, которая до моего тринадцатилетия боялась отпустить одного даже за хлебом. Мое детство прошло перед теликом. Я сидел на полу на расстоянии одного метра от экрана и познавал мир. До четвертого класса я думал, что почти все взрослые русские работают ментами, а американцы в большинстве своем извращенцы или агенты ФБР. В прайм‑тайм бабушка с дедушкой вели ожесточенную борьбу за пульт, из‑за чего я пришел к выводу, что вечерние новости – это многосерийная мыльная опера с бессменным главным героем.
– В позапрошлом году мы ездили на финал Лиги чемпионов, – продолжал Денис. – До матча зашли в музей «Реала», и там был такой типа стенд со списком прославленных игроков. Так он вкратце пересказал биографии почти всех легенд клуба! Я посмотрел на стенд: нигде не ошибся. Сам понимаешь, ни английского, ни испанского он не знает. Вот такой фанат. Прикинь.
– Прикинул, – ответил я. – Слушай, все равно поговори с ним. Раз он так любит футбол, чем бог не шутит. Вдруг оплатит академию. В конце концов, ты сам сказал: «Успех – это мечта, прошедшая испытания».
– Да, ты прав. Вечером наберу его.
Через два стола сидела Эмма, на лице ее было написано такое негодование, что казалось, будто поедание рыбы причиняет ей жутчайшую боль.
– Как с Эммой вчера?
– Ой, лучше не спрашивай. – Денис засмеялся. – Такая жесть! Проводил до общаги. Она говорит, что охрана меня не пропустит. А я такой типа: «Ну ок» – и пролез через окно. Она запаниковала, но я успокоил. Короче, лежим, сосемся, и я давай уже там мацать… Ну ты понял, в общем. А она ломаться начинает. «Give me some time, I need to think»[1]. А чё тут думать? Говорю: «Давай, чё ты!»
– Фига ты Данила Багров!
– Ага, хер там плавал, – вновь засмеялся Денис. – Слушай, чё дальше было. Вдруг слышу: кто‑то в дверь ломится. Думаю: ну ежкин крот, кого угораздило. Оказывается – хаус пэрэнт[2]. В общем, выписали Эмме ворнинг[3], а меня за «спортивные заслуги» простили. Вот и вся история.
– Ну и хорошо, на самом деле. А то Колин вчера приуныл, когда ты Эмму танцевал. Ты бы его видел. Мне даже показалось, что он руки на себя наложит.
– Пусть не расстраивается. В конце концов, нельзя исключать, что это он нас сглазил. Колин – парень хороший, но любовь всех превращает в подонков… Ладно, давай доедай. Домахи на завтра дохерища! Hey, Emma!
– Fuck you, Daniel!
III
Крис Дженкис дежурил у моей комнаты и разминал кулаки. На нем были светлые джинсы, белая футболка, красная ветровка – типичный хулиган из комедий Джона Хьюза. Увидев меня, он крикнул: «Hey, prick!»[4] – и ринулся ко мне. Я хотел было сбежать, но говнюк запрыгнул на меня и повалил на пол.
– Where is my damn money, twat? You owe me 30 quids![5]
[1] Дай мне время, мне нужно подумать (англ.).
[2] Комендант в общежитии. (Прим. авт.)
[3] Предупреждение. (Прим. авт.)
[4] Слышь, придурок! (англ.)
[5] Где мои чертовы бабки, ублюдок? Ты торчишь мне тридцатку! (англ.)
