Способы думать. История и общество, дискурс и концепт
Их всех докторов, если делить их по специализациям, самые беспристрастные, по моему опыту, патологоанатомы и су‑дебно‑медицинские эксперты. Во‑первых, спешить им уже, прямо скажем, некуда – дело всегда сделано, ставок больше нет, во‑вторых, за всю свою профессиональную жизнь они, как правило, столько и такого повидали, что поразить их невозможно в принципе, в‑третьих, их ничего не интересует, кроме установления факта – что было, как было и почему (помню, мой преподаватель по судмедэкспертизе очень гордился своей разработкой, которая позволяла определить месторасположение лиц, находившихся в автомобиле, превратившемся после ДТП «в лепёшку»). Впрочем, главное, как мне кажется, всё‑таки первое – наличие финала, поставленной точки, неизменности случившегося. Так, может быть, проблема нашей пристрастности (когда мы думаем о том, о чем мы думаем) состоит в том, что наш «клиент» ещё жив? Есть ещё вроде как «государство», какое‑никакое «общество», «политика» какая‑то тоже имеется… И, поскольку точки нет, поскольку есть ещё ощущение, что что‑то можно поменять‑изменить, мы и теряем здравость? Но что если допустить, что все они благополучно канули в Лету? Были‑были – и кончились, вышли – ни общества нет, ни государства, ни политики, ничего. Не придаст ли нам подобная фантазия здравости, достойной бендавских «интеллектуалов»?
Иными словами, «способ думать» – это не вопрос оценки некоего явления, это вопрос отношения нас к этому явлению («отношения» – в смысле позиции, которую мы в отношении этого явления занимаем). И, безусловно, лучшая точка обзора открывается на явление, когда мы можем охватить его целиком, а чтобы увидеть явление целиком, оно должно подойти к своему финалу. Таким образом, закончилось оно или нет – несущественно, важно, что мы должны смотреть на него как на завершенное, свершившееся, с конца. Это второе.
Третье
Изнутри, но с конца. Хороши же два первых пункта, страшно представить, что будет дальше… Я понимаю. Но не будем торопиться с выводами. Конечно, было бы прекрасно для начала дать чёткое определение понятию: «Способ думать – это…» – и никого не путать. Но многие вещи на самом‑то деле куда легче понять, чем определить. Вот все мы, например, хорошо понимаем, что такое «сознание» – на интуитивном каком‑то уровне, но дельных определений этого феномена в специальной литературе я не встречал (хотя их, понятное дело, сотни, если не тысячи); то же самое можно сказать и о каком‑нибудь «симулякре» Жана Бодрийяра (то, что симулякр – это некое «псевдо‑», нечто ненастоящее, что выдаёт себя за реальное, все, кто занимался этим вопросом, понимают, но дать определение… непросто). Лично мне «способы думать» просто показали: в двадцать лет, когда я открыл первый в моей жизни текст Людвига Витгенштейна, я их увидел – эти его бесчисленные предложения по «способам думать», то, как он играет с мыслью, предлагая ей совершенно неожиданные, всё время новые исходные точки. Определения феномена «способов думать» у Витгенштейна, как нетрудно догадаться, тоже нет; даже, мне кажется, рефлексия самого метода отсутствует, но есть бесконечная, виртуозная, блистательная его демонстрация.
Тексты Витгенштейна буквально испещрены словом «способ»: «способ сказать», «способ говорить», «способ выражать», «способ показать», «способ видеть», «способ посмотреть», «способ мыслить о чем‑то», «способ представить», «способ понять», «способ поступить», «способ передать» (впечатление, например), «способ поведения и мышления» (о психоанализе), «способ подтвердить», а кроме того, «способы проецирования», «выражения», «описания», «сравнения», «установления», «перевода», «придумывания» и т.д., и т.п. Эти «способы» для «божественного Людвига» – как дышать, нечто само собой разумеющееся. Ему, кажется, даже не приходит в голову объяснить нам, что это такое, в чем, так сказать, фокус. А фокус, на мой взгляд, хотя верные витгенштейнианцы, возможно, со мной и не согласятся, в одной этой фразе из моей любимой его работы – «О достоверности»: «Из того, что мне – или всем – кажется, что это так, не следует, что это так и есть. Но задайся вопросом, можно ли сознательно в этом сомневаться»[1]. К сожалению, я даже не надеюсь объяснить это… Витгенштейн неустанно предлагает невозможное – сознательно сомневаться в том, в чем сомневаться как минимум странно, невозможно, немыслимо, нельзя.
Как известно, знакомство Витгенштейна с Бертраном Расселом – культовым философом своего времени, лауреатом Нобелевской премии – прошло почти со скандалом. Молодой Людвиг буквально с порога подверг мэтра невообразимой, по крайней мере по ощущению самого мэтра, критике. «Мой немецкий инженер, я думаю, дурак, – писал Бертран Рассел своей подруге и возлюбленной леди Оттолине Морель из Кембриджа в Лондон. – Он считает, что ничто эмпирическое не познаваемо. Я сказал ему, чтобы он признал, что в комнате нет носорога, но он не признал этого». Рассказывают, что, когда этот спор возобновился во время лекции, уязвленный Рассел устроил из своей, как ему казалось, шутки с носорогом целый спектакль – он театрально ходил по лекционному залу, заглядывал под все столы и спрашивал слушателей: «Что, есть тут носорог? Нет?! Как, тут нет носорога?! Не может быть! Что ж, пойдем дальше, поищем…» Впрочем, попытка смутить Витгенштейна – затея наивная и крайне самоуверенная даже для Рассела, его «студент» продолжал упрямо настаивать на том, что все суждения, утверждающие или отрицающие существование чего‑либо, бессмысленны.
Но они не только бессмысленны, они ещё и абсурдны (в каком‑то смысле, конечно). Например, как мы можем доказать, что книга, которую мы видим перед собой, существует в действительности – что это не сон, не галлюцинация, не голограмма из Матрицы? Да и кто нам сказал, что это «книга»? И вообще, что такое «книга» – ну, если подумать, разобраться? Конечно, с точки зрения аристотелевско‑ньютоновской парадигмы, в которой все мы благополучно сформировались и которая, надо признать, весьма точно описывает большую часть наших сношений с окружающей действительностью, все это чушь, блажь, а «немецкий инженер», наверное, и вправду дурак. Но в том‑то всё и дело, что под вопросом вовсе не эти – «внешние» – отношения нас с окружающим миром, под вопросом реальность совершенно другого порядка – реальность наших отношений со знаками, которые существуют в нас же, причем нас же и структурируют. Если попытаться найти подходящий образ этой странной конструкции, то это что‑то вроде отношения двух сторон одного листа бумаги. Но представить себе отношения, в которых подобные «вещи» находятся, мягко говоря, затруднительно (куда легче представить отношение писчего листа с карандашом или пламенем, например). Однако же именно это и следует сделать, если мы действительно хотим понять подлинную реальность нашей с вами реальности.
[1] Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I. / Пер. с нем. М. С. Козловой и Ю. А. Асеева. Составл., вступл. статья, примеч. М. С. Козловой. М.: Гнозис, 1994. С. 323.
