Волшебный хор

Глава 5

Точка бифуркации, иначе говоря – развилка

 

Осень году тому выпала совершенной. По идеальному сценарию, расписанному где‑то в неисповедимой небесной канцелярии, в неких высших метеорологических сферах, в первую сентябрьскую неделю город будто остался во второй половине августа – разве что ночи, соответствуя календарю, сделались чуть прохладнее. Затем на день‑другой приоткрыли осеннюю картинку: пасмурно, дождь, приглушенный свет, – но и самые эти дожди все равно шли теплые и какие‑то даже ласковые, а потом сразу распахнулась над миром вся нежная красота русского бабьего лета.

Тепло стояло до самого конца месяца. По утрам, прежде восхода солнца, пока небо было затянуто не то сумерками, не то облачной дымкой, иногда казалось, что мир застыл в каком‑то странном, равновесном и равновозможном промежутке – и самое легкое дуновение ветерка способно было непредсказуемо качнуть весы как в сторону грядущей осени, так и к прошедшему лету. Но вставало солнце, и падал жребий, и все оказывалось прежним, лишь едва‑едва заметно проступала желтизна на листве каштанов в парке. Лето все еще было здесь, будто в утешение и воздаяние за проведенные в экзаменационном цейтноте – сначала выпускном, потом вступительном – июнь‑июль.

Да, жизнь неприметно по дням, но неотразимо по годам изменилась. Казалось, все еще было прежним: те же дома стояли по тем же улицам, те же люди заходили в них вечером и выходили с утра, из домов же с иными номерами наоборот – выходили по вечерам, чтобы к утру вернуться… Все это длилось, длилось и повторялось, кружась, неуловимое, неизменное, но неуловимо меняющееся. Отрочество сменилось юностью, пусть и нельзя было угадать, разглядеть одной между ними границы, черты отсечной, рубежа; а вот тектоническому сдвигу эпох, совершившемуся при них, была точная грань – двухлетней почти давности. Два года назад в это время они были еще советскими школьниками, а теперь, в нынешнем сентябре девяносто третьего – российскими студентами. Два года назад сражались на спичках (отобранные военачальниками полки русских княжеств напротив лучших монгольских туменов – богатыри и багатуры, сталкиваясь в противоборстве и упорстве, в давлении и сопротивлении, выясняли, чья из них порода крепче); а уже следующей осенью им предстоит постигать современные мотострелковые науки на университетской военной кафедре. Теперь же Протасов рассказывал Баврину в курилке истфака на третьем этаже, что задумал писать «Четырнадцать блистательных сражений» – и начать, пожалуй, с битвы на Калке в лето одна тысяча двести двадцать третье от Рождества Христова.

– И что же в том страшном и жутком разгроме блистательного‑то, Миша? – вопрошал друга Баврин.

– Ну, тут чьими глазами смотреть на разгром, да? С восточной стороны это была просто хирургически выверенная победа мудрых и хитрых Джебе и Субэдея над втрое‑вчетверо превосходящим войском, в чужих, заметь, и совершенно неизвестных им землях.

– То есть кровь твоих собственных предков, горечь поражения…

– Подожди, – перебил друга Протасов, – кровь моих предков вообще‑то с обеих сторон могла течь – кто это сейчас нам точно скажет?.. Если что. И потом, Митя, я историк, а не идеолог. Меня интересует чистое военное искусство. Объективное, независимо от его национальной принадлежности. Единственная правда, единственный идеал историка – это верность истине, понимаешь? Разве нет? Не стране, не народу, не морально‑этическим или патриотическим каким‑то теориям и аксиомам – истине.

– С этим не поспоришь, – помолчав, ответил Баврин. – Однако хочется, знаешь, ответить тебе словами Пилата.

Еще два года назад они сбегали из школы на пески – дуэлянты, корнеты, виконты, – похищая с уроков таких недотрог: то Соньку, то Настасью; а теперь и после лекций, и после субботних библиотечных штудий, и когда только ни находился удобный случай – неуступчиво увязывались вдвоем провожать до дома Ниночку Сперанскую из одиннадцатой группы. Каждый из них норовил оказаться поближе, но красавица не по летам мудро и спокойно держала границу своей доброжелательности и интереса на равном расстоянии для обоих.

Два года назад их жизнь – бытовая, во всяком случае, ее сторона – была отмерена карточками на хозяйственное мыло и мыло туалетное, макароны, колбасу, масло, сахар, соль. А теперь господа студенты могли позволить себе и другие картонки – расписать, скажем, пулю в преферанс по копеечке на большом перерыве.

Два года тому, собравшись великолепной четверкой – мушкетеры, гардемарины, декабристы, танкисты, – топали, бывало, промозглым вечером на рок‑воскресенье в ДК железнодорожников, где Боцмана, неплохо державшего в руках бас‑гитару, звали иногда сыграть то в ПФКФ («Призрачный Флот Капитана Флинта» – гордо пояснял он друзьям), то в какие‑то совершенно невероятные «Волосы В Носу»; теперь же выпускное лето развело тайное их общество: Боцман поступил в Гнесинку и жил в Люберцах у двоюродной тетки, Лехман укатил за славой в Рязань – в десантное свое училище, и в добром старом Энске остались только Баврин с Протасовым.

Два года назад – чуть меньше двух: зимой десятого класса, в декабре том, в январе? точно не припомнишь, – они смастерили, было дело, бомбочку; ну как «они» – соорудил‑то ее по какому‑то секретному, неизвестно где им разведанному рецепту Мишка, но испытывать «изделие» темным зимним вечером собрались и отправились на пустырь за общежитием пединститута, уж конечно, все вместе. Небольшой, в полкулака, обмотанный изолентой шарик швыряли сначала о заледеневшую землю – однако устройство никак не срабатывало. То ли присыпавший снег гасил силу удара, и мелкие внутренние камешки «взрывателя», столкновение которых должно было дать необходимую искру, сталкивались недостаточно… мм, ударно, недостаточно удачно. То ли товарищи, без умолку болтая, говорили под руку и сбивали настрой. То ли что.

– Дай я покажу!

– Подожди, не так надо!

– Да вы не умеете просто, смотрите!

– Дураки, учитесь, вот!

Но ничего не выходило, и раз, и другой, и …надцатый. Ни у того, ни у другого – ни у кого. Тогда они принялись бросать бомбочку в стену общежития – ближе к углу, подальше от светящихся окон. С тем же, собственно говоря, результатом. Перепробовали все, начали уже подмерзать, дело наскучивало, разочарование росло.

– Ерунда какая‑то.

– Похоже, не сработает.

– Лучше бы у дедов в части гранату сторговали.

– Пошли, ладно, зуб на зуб уже.

В общем, все они, включая самого народного умельца Протасова, разуверились и развернулись, собираясь идти обратно к кому‑нибудь в подъезд греться. Так уж, для проформы, наотмашь, напоследок Мишка швырнул еще раз свою неудавшуюся бомбочку в стену. А стена в ответ вспыхнула так резко и ярко, громыхнула так дико, что почудилось им, сейчас рухнет вся пятиэтажка. Ох, как они чесали через тот пустырь, четыре мелких дичка, четыре оглушенных зайца! Как из всех ярко горящих вечерних окон, казалось им, выслеживали и указывали на них – глядите, вон они, бомбисты, давай за ними, хватай головорезов, в милицию звони, смотри, куда бегут!..