А между нами снег. Том 2
– А меня с собой возьмёте? – пробормотал отец Олега неуверенно.
– О, Павел Трофимович, новость изменила и бровь, и голову? Конечно, какие вопросы могут быть? С удовольствием, – воодушевлённо произнёс один из сильных соперников, – давайте со мной, а дальше разберёмся.
Быстро юркнув в карету, Павел Трофимович сразу же припал к окну. Но было очень темно, и Гаврилу он не заметил.
Кутили несколько дней подряд у помещика Фролова. Павел Трофимович всё огорчался, что раньше не знал о таком веселье.
Подсчитывал в уме, сколько времени существует клуб и сколько он таких вечеров пропустил. Насчитал семьдесят три вечера.
В доме у Фролова было весело. Богатый вдовец, казалось, из лёгкого опьянения не выходил никогда. Он и на турниры приходил навеселе. Часто поддавался другим, чтобы быстрее закончить партию и заняться чем‑то более интересным.
На третий день за Павлом Трофимовичем прибыл Олег. Как Павел Трофимович был счастлив! Выходить из дома Фролова он не намеревался, очень боялся за свою безопасность.
По пути домой передал сыну всё, что удалось записать и в клубе, и в доме у Фролова.
– За нашим домом следят. Я ставил ловушки и нашёл их разрушенными. Кто‑то попал в капкан. Не животное, кусок штанины остался. Больше в клуб не пойдёшь, – сказал отцу Олег Павлович, – буду думать, как быть дальше. У дома Орловского были замечены арабские торговцы коврами. Родион, по‑видимому, на уловку клюнул, и теперь надо бы узнать, о чём он с ними говорил. Об этом я позаботился. Скоро мне донесут. Мне это стоило двух жеребцов. Твоих жеребцов.
Павел Трофимович взвизгнул.
– Кого отдал?
– Мурана и Белку, – ответил Олег Павлович.
– Белку, Белочку, – почти заплакал Павел Трофимович. – Из‑за баб твоих я теперь страдать буду. Нет уж. Уволь меня, сынок! Больше я тебе не помощник.
– Ну тогда ты мне не отец, – воскликнул Олег Павлович.
– Ах не отец, – Павел Трофимович говорил громко, – ну и ты мне не сын!
Олег Павлович велел остановить карету, вытолкнул из неё отца. Тот бежал следом и умолял остановиться. Благо до дома оставалось пару вёрст.
Злой, замёрзший, раздражённый Павел Трофимович влетел в дом. Размахивая руками, кричал:
– Где этот сучонок?
На крик выбежал из комнаты Серж. Виновато опустил голову перед дедом и произнёс:
– В чём я виноват?
Но Павел Трофимович махнул на него рукой и повторил свой вопрос, приближаясь к комнате Олега. Долго стучал кулаком в комнату сына, но тот дверь не открывал.
– Чего ты буянишь, пропащая душа? Вы меня со свету сживёте, – причитала мать Олега. – Нет его дома, вместе с Иваном Григорьевичем отбыли только что.
Павел Трофимович сполз по стене, расставил ноги на весь коридор и завыл.
***
Мустафа прибыл на неделю раньше, чем предполагалось. Алима говорила Лиле, что это она послала за ним Поля.
За вечерним ужином Мадина ни слова не произнесла, она сидела, опустив голову.
Лиля же, наоборот, активно разговаривала с Мустафой. Рядом с Лилей сидел её сын Иван.
Как он изменился! Лиля не могла нарадоваться на него. Всё подсовывала ему сладости, гладила по голове. Мустафа позволил сегодня нежности. Так и сказал:
– Сегодня делай что хочешь, целуй, обнимай, даже при мне можно, а завтра забудь, он не дочка тебе.
Лиля кивала, благодарила и прижимала к себе сына.
– Душа моя, – Мустафа стоял перед Мадиной на коленях. – Я знаю, что тебе никогда не выплакать все слёзы о нашем сыне. Но я умоляю, прости. Мне без тебя очень плохо.
Мадина на мужа не смотрела, как будто и рядом его не было. Она держала на руках уже давно уснувшую Зейнаб. А потом повернула голову к Мустафе. Он заметил, как крупные слёзы потекли по её щеке.
– Душа моя, – прошептал он.
Мадина позволила себя обнять.
– Мне одиноко, – произнесла она еле слышно. – Твоя мать возомнила меня своим врагом. Прячет от меня сестру. Я так и буду всю жизнь сидеть и ждать, когда ты вернёшься, чтобы поговорить. Сначала меня покинул сын, потом надолго уехал ты, а теперь и Алима видеть меня не хочет. Как мне жить? Неужели моя судьба – уйти вслед за маленьким Мустафой?
Мадина разрыдалась, Зейнаб проснулась.
Мустафа отнёс дочь в комнату кормилицы и велел до утра её не приносить, а сам вернулся к жене.
Мадина продолжала плакать.
В объятиях мужа успокоилась нескоро. Тысячи слов любви шептал Мустафа своей жене. И с каждым произнесённым словом всё больше злился на мать.
Алима просила его зайти после ужина. Он знал, что разговоры с ней всегда долгие, поэтому решил перенести визит на завтра.
– Уахид, этнан, талята[1], – Мадина загибала пальцы. – Я двадцать один день была без тебя. И все эти дни я лила слёзы, Мустафа. Только ты можешь пожалеть меня. Никто меня не любит, кроме моего сильного и справедливого Мустафы.
Мустафа прижимал к себе жену, а сам уже думал, что завтра скажет своей матери.
Алима встретила сына как всегда в своей комнате. Но разговаривать они ушли в другую, поскольку в этой комнате была и Лиля.
Она не понимала по‑арабски, но Мустафа, кажется, уже никому не доверял.
Как только в кабинете закрылась дверь, он набросился на мать.
– Как ты могла заставить Мадину лить слёзы? Она только потеряла сына. Ты тоже должна потерять, чтобы понять её материнскую боль? – грозно спросил Мустафа.
– Материнскую боль… – Алима помолчала. – Когда Арби не стало, я чувствовала её, когда Вахида не стало, я чувствовала её. Твои братья даже «мама» не успели сказать, но моя боль была не меньше её боли. Я воспитала твою жену, не спала с ней ночами. Или ты забыл?
[1] Уахид, этнан, талята – один, два, три (араб.)
