Анимус

Мать была занятой карьеристкой. Эдакая женщина, которая всегда строила свою жизнь, и рождение первого ребёнка никак не повлияло на ее стиль жизни. Уезжала на работу рано утром и возвращалась поздно, пока я переписывала ей стихотворения из какой‑то детской книги про маму. Бабушка читала мне его, говоря, что моя мама такая же. И что на самом деле любит меня, просто у неё сложная жизнь и она старается со всем справиться.

Мы никогда не были близки с ней так, как с бабушкой. Готовила она пресно и совершенно не умела рисовать, как и находиться рядом со мной дольше получаса. У неё были холодные руки, и она всегда была раздражена. Чаще всего, не на меня, а просто так, но я попадала под горячую руку, находясь не в то время и не в том месте. «Твоя мама просто устаёт. Не держи на неё зла, Вивьен. Ей знаешь, как трудно. Она совсем одна, а ей тоже хочется поддержки и тепла. Вот она и злится порой». Я часто спрашивала: «Почему на меня?». Бабушка ничего не отвечала. Только прижимала меня к себе и что‑то тихо бормотала, перебирая мои длинные волосы. От неё пахло чем‑то цветочным и свежим. Зелёный чай с клубникой и цитрусовыми. Крем для рук «Бархатные ручки» и ваниль от свежеиспечённых булочек с маком. У бабушки они получались вкуснее магазинных. Мак она отваривала в сладком молоке. Он становился похожим на повидло и имел особый вкус. Вязкий и нежный. Не забивался в зубы, а приятно таял.

В выпечке бабушка была лучшей, потому что всю жизнь проработала с детками в саду. Была поваром и умела готовить все на свете. Мы жили в своём доме. Просторный участок с большим садом, в котором росло обилие сливовых и яблочных деревьев, тонкая и неприглядная айва, дающая плоды, из которых получается вкусное варенье, кислые вишни и белые черешни. С румяными, розоватыми от солнца, боками.

Когда я только появилась на свет, бабушка из квартиры захотела переехать в свой дом. Говорила, что стены сталинки с проваленными потолками давят на неё своей тяжестью, а безбашенные соседи мешают спать по ночам. С поисками долго не везло, пока абсолютно случайно она не наткнулась на дом, в котором прошло мое детство. Небольшой, аккуратный, с низкими потолками и большим количеством окон.

Работы было слишком много. Я была маленькой для того, чтобы запомнить все, но перед глазами иногда мелькают картинки кропотливого труда, варёной в мундире картошки, вкус зелёного лука и анчоусов в масле с хрустящими хлебом. Мы ставили небольшой столик в прихожей, облепляли его по кругу и поедали еду с таким аппетитом, словно не ели несколько недель. Дедушка называл такую еду «крестьянской», но ее вкус по сей день прочно запечатлелся во всех рецепторах. В кончиках пальцев, которые обжигала горячая картошка и необходимо было постараться, чтобы очистить мягкую кожицу. В ароматном масле, отдающем семечками, запахе просыхающей извести и горящих в печи дров.

Помню, как я посадила каштан. Совершенно случайно. Играла твёрдыми плодами и зарыла один из них в почву, влажную после дождя. Мне тогда было не больше пяти лет. Тот день был забыт до того момента, пока каштан не пророс. В нем моя сила, моя крепость, моя гордость. В его необъятном стволе с пересечением колец, по которым дедушка учил меня отсчитывать их возраст, по раскидистым листьям, создающим тень, и по первым каштанам весной. Он мужает и оставляет после себя плоды, способные подарить жизнь новому, когда я – упустила такой шанс.

В то время, когда я жила в посёлке, о расположении которого никто не знал, множество раз приходилось склонять перед ним голову, прижиматься ладонями, лбом, сливаться с живым, делясь секретами и болью. Горькими слезами и тихими радостями.

Я скучаю по детству. По тем моментам, когда бабушка уходила в магазин, оставляя меня дома, а я, смотря ей вслед, плакала, не унимаясь. Каждый раз, снова и снова, мне было страшно отпускать ее куда‑то, словно, скрываясь за поворотом, я больше никогда бы не смогла ее увидеть. По тому, как она возвращалась, потому что ее сердце рвалось не меньше моего, протягивала мне руку и позволяла пойти с собой. Каждый раз, каждый день и каждую секунду я боялась, что кто‑то может отнять ее у меня. Я не была приспособлена к боли и потерям. Меня никто не научил мириться с этим, проходить через этот брод, не оступаясь и не идя ко дну. Никто не показал и не рассказал мне, как просыпаться, открывать глаза и продолжать жить так, словно ничего необычайного не произошло.

«Люди приходят и уходят. Никто из нас не бессмертен, Вивьен. Даже, будь так, человечество утратило бы вкус к жизни. Бесконечно мелькали бы одни и те же люди, одни события, разговоры, встречи. Люди спятили или перегрызли бы друг другу глотки. Это стало бы наказанием. Тебе пора начать приучать себя к тому, что когда‑то меня тоже не станет. Ты обязана быть сильной. Ради меня и той части, которую я передала тебе своей любовью и теплом. Приди ко мне однажды на могилу и скажи, что ты добилась всего, о чем мечтала. И тогда я тоже буду радоваться. Вместе с тобой».

В те моменты я начинала плакать. Не знаю, почему так трудно было удержаться, но слезы сами градом катились по щекам, пока тёплые и мягкие руки бабушки обнимали меня, поглаживая по голове. Я боялась принять тот факт, что однажды ее может не стать. Не желала мириться с болью и потерями, но жизнь, словно в отместку, отнимала у меня все, что я любила.

Почему бабушки лучше матерей? Не знаю, как у других, но у меня всегда было так. Ей можно было рассказать все, даже если эти откровения заставят ее гневаться. На них никогда не получается долго обижаться. Их любовь исцеляет, создаёт купол из защиты и ощущения безопасности.

У меня никогда не было «большой и сильной мамы», поэтому ее заменяла бабушка. Первая злилась на вторую. Помню их разговоры по телефону в те редкие моменты, когда мать забирала меня, и мы вместе ехали покупать мне что‑то из обновок. Я не любила эти поездки. Они были пропитаны холодом и боязнью реакции мамы на неосторожное слово или действие. А ещё она постоянно злилась на бабушку. Считала, что она отнимает меня у неё и настраивает против, когда все было с точностью наоборот. «Твоя вина в том, что мой собственный ребёнок отстраняется от меня. Ты говоришь ей то, чего не должна. И тебе должно быть совестно, потому что ты настраиваешь ее против родной матери. Между нами пропасть. По твоей вине».

Бабушка ей все прощала: «Бог ей судья. Нельзя делать друг другу плохо. Мы ведь одна семья. Просто она у тебя нервная. Из‑за жизни такой». Но я‑то знала, что в глубине души у неё тоска и боль от услышанных слов. Постоянно хотелось защитить ее, но что могла сделать девочка восьми лет?

Мы с матерью не контактируем. Два чужих человека, разделенных каньоном, через который невозможно проложить мост и добраться к друг другу. Она меняет мужчин, у неё очередной неудачный брак, подрастающий ребенок и стойкий иммунитет к чужой боли. «Ты должна простить ее за все, тогда телу станет легче, Вивьен. Попробуй. Ради себя. Непрощение разъедает душу, делает ее вязкой. Трудно прощать, но ты должна найти в себе силы. Позволь этому случиться. Отпусти обиды».

Время идёт, а я по‑прежнему не могу сделать это, позволяя старым обидам выгрызать из меня куски. Голова понимает, что глупо расстраиваться и злиться на то, что уже невозможно изменить, а вот сердце… сердце мечется в груди, не поддаваясь, как бы сильно я не упрашивала его послушать меня.

В среду под кроватью нахожу томик стихотворений Бродского. Потрёпанная обложка, пожелтевшие листы, словно их пропитали кофейной гущей, и наши «письма» друг другу под каждым стихотворением.

Его любимое – «Одиночество». Он любил читать мне, положив голову на мои колени, пока я смотрела на него влюблённым взглядом, жадно наблюдая, как шевелятся его пухловатые губы, изредка дрожащие в полуулыбке на каком‑то отдельном месте или слове, а горячая выбритая щека ласкает кожу обнаженных колен.