Анимус

Я любила его голос. Его уместные интонации и красивые паузы, чтобы оторваться от книги и взглянуть на меня. Тепло и влюблённо. Словно я была его лучшим воспоминанием о детстве. Погладить мои ноги, перекинутые через его и вновь вернуться к практически заученному наизусть сборнику. В такие моменты мое сердце умирало от любви к Маттео, задыхаясь, я летела со скалы своих чувств вниз, не зная, что вместо горной глубокой реки меня ожидают острые колья, пронизывающие тело. Приходится носить их в себе, продлевая минуты до гибели.

«Ты любишь Вирджинию Вульф, женщину, которая была не в себе. Почему?». Я откладывала книгу, смеялась и переворачивалась на живот, смотря на него абсолютно вовлечённым взглядом: «Она умела чувствовать жизнь. Ее перекаты и переливы. Скорее, она была самой зрячей из всех, отдавая предпочтение не розовым очкам, а действительности, не боясь набить себе большое количество синяков, потерявшись в пространстве». Он склоняется ко мне и оставляет невесомый поцелуй меж ключиц, пока я довольно жмурюсь, перетягивая его на себя и переворачиваясь на спину. Он смеётся, и его звонкий смех отголосками вибрирует в моем животе.

 

6

 

Маттео работал в галерее. Организовывал выставки для начинающих художников. Много курил и часто пропадал на работе. Его проекты пользовались успехом. Сегодня мне звонят оттуда и просят забрать его вещи. В такие моменты кажется, словно весь мир начинает идти против, стараясь напомнить ещё больше о случившемся, чтобы не было возможности расслабиться хотя бы на секунду.

Я стою на остановке. На улице дождь. Ливень пеленой застилает все вокруг, от чего дальше своего носа практически не видно. Мимо проносятся легковушки на бешеных скоростях, бросаясь брызгами из луж. Зонт не спасает, и волосы частично промокли. Навес усиливает звуки в тысячекратно, создаётся ощущение, словно виски сдавливает тисками, потому что теряешься в этом шуме и ловишь дезориентацию.

Автобус задерживается на десять минут, и мне приходится закурить, вглядываясь в толпу людей, когда светофор загорается зелёным, а машины спешат пропустить, гудя моторами и порождая ещё больший шум. Я пытаюсь увидеть его среди них. Различить знакомые черты, махать руками и кричать, что я здесь: «Ну же, увидь меня и забери в свои объятия». Но Маттео среди них быть не может. Хочется купить бутылку «Буссо» и разделить его с Ло этим вечером. Одной оставаться не хочется, словно у меня рак лёгких и в любой момент я могу начать задыхаться, но никого не останется рядом.

В галерее меня встречает приветливый мужчина: длинные усы и выбритая голова бросают контрасты на его персону, взгляд светится доброжелательностью и теплотой. Никакого сочувствия, никаких попыток состроить великую скорбь в противовес моей – я благодарна ему за это.

На нем костюм отечественного производителя и связка ключей в руке, которую он покручивает, напоминая волшебника, способного отворить любую дверь. В мою новую жизнь – тоже.

– Я Георгий. Мы с Вашим молодым человеком хорошо знали друг друга. И он многое рассказывал о Вас. Я проведу в его «убежище лучших идей», как он любил выражаться о своём кабинете. Мне не за чем путаться под ногами. Оставлю Вас.

– Вы знали о его болезни?

– Да. А Вы нет? Мы до последнего поддерживали его. Разве он не делился с Вами? – озадаченность сменяется удивлением на его лице. Мне хочется поступить также, но вместо этого я просто стараюсь улыбаться.

– Делился. Спросила, не подумав, прошу прощения, – лгу я и забираю у управляющего ключ, который он оделил от общей связки. Не так давно жизнь поступила со мной аналогично, отделив от себя и бросив в чужие руки.

– Как закончите, сообщите. Я должен Вам кое‑что передать.

– Договорились.

Наполовину стеклянная дверь, сквозь которую виднеются очертания стола. Я была здесь лишь один раз, когда Маттео задержался на работе позже всех, и я примчалась к нему с роллами и вином. Все закончилось сексом на его столе и одобрением самого безумного и ненадежного проекта. Я долго настаивала на этом, он упирался, но в тот вечер сдался, и ничуть не ошибся. После этого он ещё долго называл меня своим талисманом, но больше я к нему не приходила. Наверное, тот вечер, когда я ворвалась в его кабинет без белья, в одном платье и чулках, столь сильно впечатлил нас, что мы не желали заменять эти ценные воспоминания другими.

Два поворота ключа. С характерным звуком. Дверь мягко отзывается, впуская в твой мир, в котором мне не было места, имея разные интересы и сферы деятельности. Чаще всего, это сталкивало нас лбами. Мы были разные: слишком сильно для того, чтобы быть вместе, и недостаточно, чтобы это помешало нашей любви. Но сердце колотится, словно боясь узнать о нем что‑то такое, чего знать не хочется. Однажды, я могла бы с большой уверенностью сказать, что знаю о нем все, но после того, как его не стало, а о его болезни я узнала от совершенно постороннего человека, я больше не питала подобных убеждений. Мое горе удвоилось пониманием, что он намеренно отдалялся от меня, и если бы у меня была возможность вновь безостановочно говорить с ним, как раньше, я бы незамедлительно спросила, зачем он так поступил.

В кабинете сыро, холодно и окно кажется абсолютно бесполезным в таком большом пространстве. Стол завален бумагами, в пепельнице окурки, мятые листы, скомканные в бумажные снежки, и наша с тобой фотография на краю стола, взятая в плен темно‑синей рамки, которую Ло, шутя, подарила нам на день благодарения. Я устала терзать себя, мне и так больно, поэтому я беззвучно переворачиваю доказательство нашего счастья, пряча счастливые лица и влюблённый взгляд от самой себя.

Две коробки, собранные в хаотичном порядке, покоятся на столе. В них папки с бумагами, три толстые тетради на 96 листов, оставшиеся пачки его сигарет и контейнеры, в которые я собирала его обеды. Маттео сделал меня семейной. Даже не знаю, ненавидеть его за это или ещё больше любить, каждодневно говоря «спасибо», в надежде, что он действительно наблюдает за мной свыше.

Мне не хочется искать правду, мотивы, собирать мысли по крупицам, я забираю коробки и, не оглядываясь, плетусь к выходу, точно зная, что отдам их Георгию на растерзание, ибо слова о том, что я самовольно тащу груз прошлого, подталкивая себя ко дну, обретут реальный смысл.

Георгий ждёт меня у распахнутого настежь окна, впуская лето в кабинет, позволяя ему бушевать ароматом лип, прожженного асфальта и сладкой свежей выпечки с лимонной цедрой.

– Хорошая сегодня погода, не так ли? Июнь в самом разгаре. У нас сегодня годовщина с женой. Со второй. Присядьте, я Вам кое‑то расскажу, – расстегнув пиджак, мужчина указывает на кресла выдержанного оттенка кари.

Повинуюсь, ставя коробки на пол, заставляю его издать характерный звук под своей тяжестью, пока мягкое кресло впускает в свои объятия, обволакивая. Мне не хочется слушать очередные лекции о том, как важно жить дальше, что боль проходит и так устроена жизнь. Я не хочу мириться с такой участью, как и не хочу верить то, что от былой трагедии рано или поздно не останется даже самого скудного следа.