Бездна

Учебный год тихой сапой подкрался к порогу, предвкушая долгую, со вкусом, пытку подрастающего поколения – в гранитных рудниках науки, а впряжённых в образовательный минимум взрослых, опрометчиво согласившихся стать родителями и учителями, – педагогической каторгой. Но первого сентября он ослабил вожжи, чтобы усыпить бдительность, врубил весёлую, оптимистичную музыку, заглушающую шум автомобильных магистралей, украсил проспекты нарядными бабочками первоклассниц, колышущимся морем букетов, толпами празднично одетых горожан, не все из которых были причастны к учёбе, однако помнили свои школьные годы и этот день свято берегли в памяти. Повсюду радовались от души, но не началу занятий, а встрече с друзьями, обмену впечатлениями, поводу удивлять и удивляться произошедшими переменами: кого‑то недосчитались – отбыл в другой город или другую школу; а новенькие, занявшие их места, любопытно и опасливо приглядывались к незнакомому окружению; кто‑то резко вырос и возвышался каланчой над одноклассниками, рассыпавшимися вокруг горохом, кто‑то, наоборот, будто не переступал порог школы, не преодолевал рубеж летних каникул, оставшись прежним шалопаем, излюбленной мишенью для всевозможных шуточек и розыгрышей. Вчерашние мальчишки, вдруг повзрослевшие, недоверчиво трогали пушок над верней губой и косились на щебечущих девчонок, неузнаваемо преобразившихся, притягивающих взгляд необъяснимым очарованием… А и прошло‑то всего три месяца, но будто годы пролегли между прошлым и настоящим. Учителей и родителей изменения почти не коснулись, на школьниках же сказались самым ощутимым образом, порой – ошеломляющим. Особенно на старшеклассниках.

Стаська, худенькая и невысокая, потерялась среди рослых, возмужавших парней своего 11 «Б», чувствуя себя не классным руководителем и даже не сверстницей, а семиклашкой, по ошибке заскочившей к выпускникам. Девчонки, загоревшие и похорошевшие, будто сошли со страниц журналов. Впору было растеряться перед ними и сконфузиться. Но они встретили любимую учительницу бурным восторгом, засыпав цветами и комплиментами, оглушив смехом и поздравлениями, и она мгновенно ощутила себя в привычной среде своих учеников, бесшабашных и отзывчивых, ленивых и старательных, шкодливых, растяпистых, но порой – гениальных.

И вот теперь, когда короткие занятия первого учебного дня закончились, улеглась праздничная суматоха в коридорах, она осталась одна в пустом классе. Откинувшись на спинку стула, она огляделась: цветы, цветы, цветы… На столе, на подоконниках – в вазах, а те, что в вазы не поместились, – в вёдрах на полу под доской. Было в этом что‑то жутковатое. Как на похоронах… Затренькал телефон. Артём. Что такое случилось?

– Ну, ты где? Ждём тебя, ждём. В школу охранник не пускает.

– Я сейчас!

Не помня себя, Стаська сорвалась с места и кинулась к лестнице. Со второго этажа до первого прыгала через две ступеньки, заставив оторопеть нянечек, выметающих из углов праздничные ошмётки: вялые останки цветов, обёртки, оброненные лакомства и прочую дребедень.

В холле рядом с Артёмом стоял Колян, одетый с иголочки. И хотя до смокинга он не возрос, но джинсы и рубашка были новенькими, идеально отглаженными, а остроносые штиблеты начищены до блеска. Она возрадовалась друзьям, нежданно‑негаданно явившимся, чтобы вызволить её из склепа, и, кивнув охраннику, потащила их за собой обратно в класс.

– Вот! – торжественно указала она на клумбы в вёдрах. – Сейчас Вера Петровна придёт мыть кабинет, надо поскорее ликвидировать эти поминки.

Колян почесал в затылке:

– А куда?

– К обелиску, – Стаська ткнула пальцем в окно.

Артём рассмеялся и хлопнул парня по плечу:

– А ты ещё порывался букет прикупить! Мол, неудобно идти с пустыми руками к учительнице! Да ещё первого сентября!

Пока парни возились с цветами, курсируя от парадного крыльца к площадке для школьных линеек, девушка раскладывала их на ступеньках обелиска, чтобы смотрелись красиво, а не были свалены кучей. Суровый безымянный солдат, прижавший к груди автомат и застывший в граните, одобрительно взирал на её деятельность с высоты.

Когда Стаська сгоняла за своей сумкой и все трое отправились прогулочным шагом по аллее, она вспомнила о главном вопросе:

– А как твои дела, Коля? – уговор про художника крепко застрял в памяти, и интерес, насколько сложатся (или не сложатся) планы парня, одержимого жаждой рисовать, ничуть не потускнел до сегодняшнего дня.

– Встречались сегодня с ним. Вместе с Артёмом.

– И что? – девушка вспомнила пунцовый цветок из хлебного мякиша и уткнулась носом в томно‑роскошные розы – не удержалась, взяла с собой три штуки. Бордово‑малиновые, глаз не отвести, но запаха никакого, кроме травяной сырости. Хлебный бутон пах вишнёвым сиропом.

Парень неуверенно пожал плечами. Видимо, не желал признавать знакомство неудачным, ибо провала не чувствовал и отказа не получил. Его выручил приятель:

– Да мы виделись всего пару минут. Серов бежал куда‑то как угорелый. Так что на ходу пригласил нас к себе через недельку. Мол, тогда и поговорим.

Бабье лето выдалось тёплым, бархатным, даже, пожалуй, излишне сухим. Так что улицы пришлось поливать, чтобы горожане не задохнулись от пыли. Стаська уверенно цокала каблучками по вымытым плиткам тротуара, старательно обходя мокрые кляксы, не успевшие проветриться.

– А у тебя есть что показать художнику? – забеспокоилась она. – Ну… рисунки там, я не знаю, словом, какие‑нибудь свои работы?

– Ха! – Николай гордо распрямил плечи и устремил взгляд в перспективу улицы. Которая оказалась не такой уж грандиозной. Тротуар упирался в сквер и поворачивал направо, к центральной площади Ленина. Если бы город начали строить после того, как составили градостроительный план, то расходящиеся радиусами от центра улицы были бы прямыми. Беда в том, что беспорядочно застроенное поселение пришлось приспосабливать к плану: что‑то сносить, что‑то огибать, поэтому и лучи вышли кривоватыми, а порой извилистыми. Тем не менее все они сходились к подножию вождя мировой революции, служащему главным ориентиром для водителей и пешеходов, и не давали заблудиться приезжим даже без путеводителя. – А чем, ты думаешь, я набил рюкзак, отправляясь начинать новую жизнь? – когда дело коснулось живописных умений, воодушевления в голосе парня прибавилось, даже, пожалуй, предвкушения похвал от мастера. Но может, это всего лишь самоуверенность дилетанта?

Стаська пожала плечами. Работ Николая она не видела, если не считать пентаграммы и хлебного бутона, а профессиональному взгляду Серова они могут не понравиться, он‑то заметит все изъяны. И как ещё отнесётся к новому подмастерью – вилами на воде писано. Парень заметил её сомнение и гонор слегка сбавил:

– Пусть испытает в деле, если что… И потом… не умею чего – покажет в конце концов.