Близкие. Роман в рассказах о настоящих нелюдях

Дома Ирина Сергеевна Муську гладила, даже целовала. Потом спохватилась, что надо бы покормить. А пока котёнок жадно вгрызался в мясные обрезки (как специально со вчерашнего дня в холодильнике сохранила), Ирина Сергеевна умилялась и всё приговаривала «умница ты моя, умница». Ирина Сергеевна оценила Муськину деликатность и оригинальность. Могла бы и прямо на собственной могиле объявиться, как в этих дурацких фильмах.

 

Водоросль

 

– А мне и не хотелось совсем, – Маша проводила глазами бумажный самолётик, который медленно убегающий Антон специально держал высоко над головой – чтобы Маша видела. Самолётик был белый, радостный. Она его складывала, старалась. Антон его отбирал, тоже старался.

– Не надо мне, – повторила она почему‑то тихо, Антон ничего не расслышал. И ещё немного побегав, потерял интерес и к самолётику, и к Маше. Побежал отнимать яркую пластиковую машинку у новенькой Кати. Мятое белое осталось валяться возле дальней лавочки. Почти не испачканное, никому не нужное. Подойди и возьми. Но Маша не пошла. Она даже смотреть не стала, отвернулась. «Не надо мне», – и заплакала.

 

А Антошка‑картошка всё равно потом на прогулке в пруд свалился, и ещё месяц в сад не ходил – с воспалением лёгких в больнице валялся. Вода в конце марта холодная. Маша его за это время два раза простила.

 

Иногда Маша думала, что было бы, если смешной ёжик из мультика про ёжика и туман, начал бы барахтаться в реке? Вот как Антон. Кричать, бестолково бить лапками‑прутиками по воде. Было бы страшно. Но ёжик всё сделал правильно. «Пусть река сама несёт меня», – сказал ёжик. И река его понесла. И невидимый и неслышимый в реке – оказался другом. Маша тоже старалась не барахтаться. Она медленно плыла вперёд, ни за что не цепляясь. Даже если очень хотелось уцепиться. «Бесхребетная какая‑то растёт, водоросль», – шёпотом жаловалась по телефону мама. Маша услышала, но не обиделась. Мама тоже была «бесхребетной», и сейчас, наверное, ругала себя, а совсем не Машу. Да и не ругала она вовсе, просто констатировала факт. Слово «водоросль» Маше неожиданно понравилось, оно было очень правильным, Машиным. Водоросли живут в реке, и двигаются вместе с рекой, спокойно и плавно.

 

Папа, наоборот, говорил, что у Маши есть зубки. И почему‑то очень этому радовался. Как будто у других их не было. Когда Маша подросла, она поняла, что папа говорит не о настоящих зубах, которые у Маши на её собственный вкус были так себе – мелковатые, слишком заострённые, как у щуки. Он говорил о другом, и говорил, скорее всего, только бы мамино мнение опровергнуть. Так у них было принято. – Белое! – Нет, чёрное! – Чёрное, так чёрное. Маша привыкла.

 

Димка был красивый. Той красотой, которая нравилась Маше. Он был высокий, темноглазый и всегда какой‑то грустный. В компании он больше молчал, поэтому казался очень умным и значительным. Маше нравилось думать, что он, Димка Петров, на самом деле заколдованный принц. Раньше их ведьмы в лягушек и медведей всяких превращали, а теперь вот в нелепых девятиклассников, которые и похуже лягушек бывают. Но Димка был лучше. Димка был вообще лучше всех. Когда он играл на гитаре, у Маши замирало сердце. Пел Димка плохо, но Маша и этим восхищалась – нужно быть очень смелым, чтобы плохо петь в компании. А песни он всегда выбирал такие, которые «вместо тысячи слов». Иногда он спрашивал что‑нибудь у Маши, время, например, или ещё какую‑нибудь незначительную чушь. Маша отвечала невпопад, и весь день потом ходила счастливая. И тоже молчаливая. Как будто эта пара слов, сказанная Димке, забирала из неё всё – все‑все другие мысли и слова – до последней буквы.

 

Вообще девчонкам больше нравились Санёк и Виталик. Они были почти взрослые, такие пробники настоящих мужиков. С готовой уже щетиной, отчётливым баском и весёлыми шальными глазами (таких глаз у взрослых людей почему‑то не бывает). Санёк и Виталик хохотали, хватали девчонок то за талию, то ещё за какие места. Девчонки радовались и вырывались так, чтобы задержаться в объятиях подольше. Маша тоже смеялась и, как положено, довольно взвизгивала, почувствовав на себе здоровенные руки. Но не радовалась. Руки были грубые и какие‑то потные. А сами мальчишки казались по‑плохому смешными, за них всё время было мучительно стыдно. Саньку Маша вообще знала с детского сада, и когда смотрела на него, повзрослевшего, в крутой косухе и со щетиной, видела отчаянно ревущего пятилетку, у которого под носом вечно висели прозрачные капельки соплей. Виталик с гордостью рассказывал, что почти не умеет читать. То есть, умеет, конечно, ну этикетки, там, в Интернете всякое, а книжки – не, не умеет.

Димка читать умел, и любил. И сопли его пятилетние видела какая‑то совсем другая девочка, не Маша, – Димка переехал к ним в позапрошлом году, уже почти взрослый и такой загадочный.

 

Маша тихо радовалась, что кроме неё никто не видит, какой он необыкновенный, умный и красивый. А потом лучшая подружка – Светка – по страшному секрету рассказала ей, что влюбилась. Как всегда – по уши и навечно. В Димку.

 

Светка была яркая – то ли от истошно кричащего макияжа, то ли так, сама по себе. Влюблялись в неё легко и охотно. И Виталик, и Санёк, и ещё куча безымянных посторонних мальчишек. На неё уже давно засматривались взрослые мужчины. Засматривались и поспешно отводили глаза, даже головами встряхивали, отгоняя уголовно наказуемое наваждение. Но это раньше. А теперь, когда Светка ещё подросла, и стало совсем непонятно, сколько ей лет, любимым её развлечением стало пойти с каким‑нибудь таким дядькой в шикарный ресторан или просто в торговый центр за шмотками. А когда всё оплативший счастливый ухажёр начинал уже по‑серьёзному, по‑хозяйски, распускать руки, Светка, наивно хлопая густо подведёнными глазками, сообщала ему: «Ми‑и‑илый, только я предупредить забыла… Мне шестнадцать в июле будет. Это же ничего?» Дядьку сдувало порывом сухого огненного ветра. «Просто пропал! Прям на месте – взял и растворился», – хохотала Светка, рассказывая про одного из своих великовозрастных воздыхателей. Правда, если дядька оказывался симпатичным (это бывало редко, всего раз или два), Светка о возрасте не заикалась. Само как‑то потом выяснялось, по‑тихому. Расставания проходили быстро и взаимовыгодно. Маша не осуждала, и не завидовала. Она просто была молчаливым свидетелем бурной Светкиной жизни. Радовалась и переживала за подругу, чем могла помогала, куда не надо не лезла. Но сейчас…

Светка могла выбрать любого. Любого. А выбрала Димку.

 

«Сука», – неприличное, злое слово почему‑то совсем не казалось грубым, оно подходило подруге, как кожаная мини‑юбка или ярко‑красная помада, просто становилось частью Светки. Память услужливо вытащила из какой‑то богом забытой книжки и подсунула Маше другое слово, похожее, но не такое ругательное: суккуб. Вот оно подходило ещё больше.