Бремя неспящих
– По качеству сделаем лучше настоящих, – подумав, медленно проговорил Фрумкин. – Срок – неделя…
– Не пойдёт, – отрезал Аристокл. – Документы мне нужны уже завтра. Я и так потерял много времени.
Фрумкин изумлённо вздёрнул брови.
– Ну, ну, ну, полегче на поворотах, дорогой мой, – в его неторопливой, преувеличенно вежливой манере говорить было что‑то отталкивающе‑неприятное. – Так быстро мы просто физически не успеем. К тому же…
– Цена меня не волнует.
Фрумкин побарабанил пальцами по столу.
– Пять тысяч долларов… не доверяю, понимаете ли, еврикам, сам не знаю почему. Сделаем через три дня.
– Десять тысяч, плачу сейчас, наличными, – Аристокл уже не скрывал раздражения. – И документы должны быть готовы послезавтра утром.
– Знаете, хоть и видно, что вы человек серьёзный, – глядя на посетителя, Фрумкин вновь забарабанил пальцами, – но почему‑то мне кажется, что от вас могут быть неприятности.
Схватив шляпу, Аристокл в бешенстве вскочил со стула.
– Ну, ну, ну, какой горячий! – затараторил Фрумкин. – Я согласен. Мой помощник сейчас сфотографирует вас.
Выложив на стол перед Фрумкиным пачку купюр, Аристокл прошёл в другую комнату, оборудованную под фото‑студию. Окно было небрежно зашторено чёрной тканью. Низколобый бесконечно долго возился с громоздким фотоаппаратом. Аристокл терпеливо ждал, сидя на деревянном стуле с высокой спинкой. «Фотограф» наконец забрался под ткань фотоаппарата, но тут же вынырнул обратно.
– Вы это, улыбнулись ба хоть…
Аристокл на секунду прикрыл веки, пытаясь совладать с яростью; он чувствовал, как во рту обострились клыки.
– Просто делай… те свою работу, любезный, – молвил он как можно миролюбивее.
Закрыв за чудным мужиком входную дверь, низколобый ухмыльнулся, встряхнув бритой головой:
– «Любезный», бля!..
И стоило прожить два с половиной тысячелетия, общаться с величайшими историческими фигурами, иметь красивейших женщин, чтобы в итоге торговаться с мелким барышником из‑за каких‑то писулек? Треклятая цивилизация! Пахнущий приближающейся осенью подмосковный воздух несколько умиротворил негодующего эллина.
– Слышь, братан, выручи…
Местный бомж не успел договорить – он беспомощно повис в воздухе. Безо всякого усилия Аристокл держал его за горло, на вытянутой вверх руке. Глядя через черноту очков в глаза алкашу, Аристокл свирепо оскалился, обнажив удлинившиеся на полтора сантиметра клыки. Похолодевший от ужаса бомж пролетел метра четыре и благополучно приземлился спиной на тонкий слой листьев, между двух берёз.
Проходившая мимо девочка, уронив куклу, застыла на месте, с полураскрытым ртом глядя то на лежащего пьяного дядьку, то вслед быстро удаляющемуся страшному дядьке. На асфальте под ней образовалась маленькая лужица.
* * *
Россия, Москва. То же время
Помещение мрачно залито густо‑фиолетовым светом прикреплённой к высокому бетонному потолку продолговатой люминесцентной лампы. В центре стоит простая атлетическая скамья, в её изголовье – стойка со штангой. Многофункциональный силовой тренажёр у одной стены, подставка с шестью разборными гантелями – у другой. В углу – подвешенный на цепи тяжёлый боксёрский мешок и груша на толстой пружине. Массивная стальная дверь распахнута.
Ольга Старинская входит в прохладный полумрак своего скромного спортивного зала. Для женщины она довольно высокого роста – метр семьдесят восемь. Она заметно, но гармонично мускулиста – как молодая пантера – и ей очень идёт эта мускулистость… Подтянутые тугие ягодицы плотно облегают чёрные эластичные спортивные шорты; топ того же цвета и материала открывает безупречный рельефный живот, который портят лишь растяжки, оставшиеся после родов, – по бокам, над бёдрами. У Ольги широкие, хорошо раскачанные плечи, и от этого талия выглядит ещё уже, чем есть на самом деле. Грудь небольшая, но упругая и высокая – аккуратные, словно всегда твёрдые соски смотрят вверх, выпирая через ткань топа. Обута в дешёвые матерчатые кроссовки, напоминающие старые советские кеды. На руках антимозольные перчатки без пальцев; в правой руке она держит полторалитровую пластиковую бутылку с минеральной водой без газа.
Ольга Старинская ставит бутылку на пол рядом с атлетической скамьёй и начинает разминку: махи и вращения руками, затем быстрые приседания. Когда на лбу выступают крохотные капли пота, она ложится спиной на скамью. Вытягивает руки вверх, крепко сжимает гриф и снимает штангу со стойки. Медленно опускает штангу к груди, так же медленно поднимает. Без труда делает восемь повторений и кладёт штангу обратно. Поднимается и добавляет два диска по два с половиной килограмма. Снова делает восемь повторений и накидывает еще три килограмма. Вот теперь предстоит серьёзная работа. Такой вес может осилить далеко не всякий мужчина.
Старинская жмёт первый раз.
Второй. Медленно, сосредоточенно.
Третий. Тяжело.
Четвёртый. Очень тяжело.
Пятый. Невыносимо тяжело.
Шестой. Она старается не думать. Не думать о том, кем была когда‑то. О том, кем стала теперь. Не думать о погибшем ребёнке. О муже, которого любила. И даже о нём, которого остро и странно любит теперь.
Седьмой. Руки дрожат. Ольга зажмуривает глаза. Она старается не думать вообще ни о чём. И это у неё получается.
Восьмой. Она еле отрывает гриф от груди. Мышцы уже практически не слушаются её. Трещат суставы. Жизнь – страдание. Жизнь – это боль. Надо выжать этот повтор. И она жмёт – миллиметр за миллиметром. Пот широкими струями стекает на скамью и бетонный пол. Последний рывок, и она почти выпрямляет руки. Но вернуть штангу на стойку она уже не в состоянии.
Старинская резко скользит вперёд, отпуская штангу, и гриф с глухой силой ударяется о скамью в трёх сантиметрах от её макушки. Она тяжело и глубоко дышит. Поднимается на ставшие словно ватным ноги, сгибается, упирается ладонями в бёдра и стоит так несколько минут. Но она довольна собой. Так‑то. Только так. Через боль. Через муки. Дрожащими пальцами Ольга отвинчивает пробку бутылки и жадно, большими глотками пьёт минеральную воду.
Без подстраховки работать с таким весом опасно. Если бы гриф задел голову, упал на шею или грудь – она вряд ли осталась бы в живых. Но Ольга Старинская любит риск. И не боится смерти. Когда‑то очень, очень боялась, а сейчас – нисколько. Она уже должна была умереть, тогда, вместе с дочкой. Но, вопреки здравому смыслу, осталась в живых, и теперь смерть для неё – ничто. Пустой звук. Химера – каковой смерть, по существу, и является; как и жизнь, впрочем.
