Бродячие псы философии. Роман в рассказах

– Специфическая, – ответил Иван Артамонович. – Палачом всю жизнь трудился. Приступил к делу при императоре Николае Александровиче, продолжил при Керенском, при большевиках очень много работы было. Перед самой войной на пенсию вышел, в Гомеле поселился, в оккупацию попал. Немцы про меня вынюхали, в магистрат пригласили, вежливо так говорят: или мы тебя «руссиш партизанен» на виселице вздёрнем, или ты на нас работаешь. Жить‑то охота, куда деваться. Когда наши Гомель освободили, меня шлёпнуть хотели, один полковник из НКВД моё дело изучил, велел не трогать, обратно меня к прежнему ремеслу вернули. В последние годы, я, правда, больше наставником у молодежи был.

– Да уж, ну и работёнка, – сказал я. – По мне лучше говно месить.

– Так я и месил, – сказал Иван Артамонович. – Кто говно, а кто нет, это каждая конкретная власть в текущем моменте определяла, у меня на каждый акт приказ был, никогда никакого самоуправства. И должен вам ответственно заявить, уважаемый, с совестью у меня всегда всё в порядке было, и сон нормальный, здоровый, без всякого алкоголя или снотворных. Нет на мне никакой вины, если Вы на это намекаете.

– Да мне, собственно, всё равно, – сказал я. – Ваша жизнь была, её уже не переделаешь. А какие всё‑таки перспективы у этого нашего сидения? – Я посмотрел на пустой шкалик. – Определиться бы хотелось – в рай или в ад?

– Перспективы? – Иван Артамонович показал на высокую дубовую дверь. – Вот она, наша перспектива, ни ручек, ни замков, сколько лет здесь торчу, ни разу не видел, чтобы открывалась. Вот и все наши перспективы.

– Как‑то это нечестно, – сказал я. – Не ожидал от бога такой подставы.

«Нечестно, милый мой, – невесело подумал Иван Артамонович и посмотрел на пустое место на стуле, где только что сидел человек. – Нечестно, это заставлять меня вас, дураков, в последний путь провожать. Господи, чертяка немилосердный, когда же ты наконец со мной определишься?..»

 

Шоша‑ероша

 

Шоша‑ероша ребятки были бравые. На Волге матушке ушкуйничали, барыг за мошну трясли. Чем барыга хорош, если угольком жгучим по толсту пузу провести, сразу всё отдаст, злато с алатырь‑камнем, ткани аксамитные, жемчуга шелковые, и жену черноглазу олениху непугану.

Хорошо жили, весело. Города булгарские грабили, церквы нарядные, мечети просторные, синагоги насторожённые. В Сарай забегали, серебра чернённого прихватить, но по пырому, уж больно скор хан татарский на расправу. А как татарва поганая прискачет порядок наводить, бочком‑бочком в Новагород, ховаться среди лесов бескрайних и топей болотных. Басурманину шишкин дух не люб, противен он ему.

Посадник новгородский лют был, но справедлив. Треть добытого отдай и жируй на печи с девками ситными, мёды хмельные пей, пока влезает, пляски пляши половецкие, а хочешь, фряжские, пан Баян за ломану копейку любую песенку исполнит.

Вольготно жили, разудало. Если завтра в поход, можно и крестик нательный заложить, не велика потеря.

А потом пришёл супостат окаянный, царь Иоанн со своими печенегами сиплыми, вороньем трескучим. Посадника повесил, Новагород пожёг, шошу‑ерошу кого в Ильмене утопил, кого на кол посадил, а кому лоб звездой шестиконечной заклеймил, в онучи еловые нарядил и на Соловки отправил, стены монастырские латать да треску трухлявой сетью ловить.

Вот так и перевелись богатыри на земле русской, одни лишь грамотки берестяны остались покарябанные: про мытарства дикие, веселье беспечное, сопли кровавые и дела, может, славные, а, может, подлые, кто ж теперь разберёт.

 

Вот вам и парус

 

Жил‑был такой Фима Конторович. Родился в самом конце осьмнадцатого века в местечке недалеко от Могилева, чудом прорвался через черту оседлости и в тридцатых годах уже века девятнадцатого подвизался старшим редактором в журнале «Отечественные записки».

Фима был невысокого роста, лысоват, жадноват, страдал эпизодическими резями в животе и общим вольтерьянством в организме.

В то солнечное утро понедельника господин старший редактор был не в духе. Шаббат он провёл крайне неудачно, натрескался «казёнкой» как последний поц, за воскресный день толком не оклемался и теперь взирал на мир с сарказмом и печалью человека, испытывающего глубокое похмелье.

В дверь робко постучали.

«Войдите», – буркнул Фима, по понедельникам редакцию традиционно посещали пииты.

Дверь распахнулась, в кабинетик несколько боком вошёл юноша в мундире кавалерийского юнкера. Лицо юноши было утомлённо бледным.

«Байроном бредит, – подумал Фима. – Верно, всю ночь читал напролёт. Всё это их поколение по Байрону с ума сходит, англосаксы недоделанные».

«Впрочем, глаза у парня живые», – справедливости ради отметил про себя старший редактор.

– Я стихи принес, – сказал юноша и положил на стол густо исписанный листок.

– Вижу, что стихи, – издевательски произнёс Фима. – Вам, милостивый государь, повезло. У меня как раз есть свободная минутка, так что прочту ваши вирши незамедлительно. Садитесь, – он указал на стул с узкой и длинной как штык спинкой.

Однако… Фима перечитал стихотворение вновь и бросил на поэта быстрый профессиональный взгляд. Юноша сидел неподвижно и смотрел в окно. Однако невероятно. В столь юном возрасте и такая глубина и простота одновременно. Несомненно, шедевр. Только вот начало, начало, конечно, ни к чёртовой матери.

– Знаете что, – Фима помедлил и надел для солидности очки. – Должен сказать, молодой человек, вы написали замечательное стихотворение. Пожалуй, даже гениальное. Вас как звать‑величать?

– Михаил Юрьевич, – сказал юноша.

– Так вот, Михаил Юрьевич, всё прекрасно, только первая строчка никуда не годится. Ну что это, дорогой мой, за ерунденция: «Белеет парус одинокий как лебединое крыло». Чушь и белиберда. Вы бы ещё написали «леблединое», прости меня, господи, грешного, – распалялся старший редактор. – Так, знаете ли, голубчик, далеко можно ускакать: лебяжий пух, выцветшая шкурка енота. Нет, так не пойдёт. Здесь требуется нечто устремленное за горизонт и вместе с тем самое обыденное. Хотя бы вот так, – Фима артистично изогнулся и продекламировал:

«Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…»

– Не уверен, – задумчиво произнёс юноша. – Мне не очень нравится.

– Да насрать мне, что ты не уверен, – рявкнул Фима и опубликовал стихотворение в ближайшем номере журнала.

Вот так и появился на свет великий русский поэт М. Ю. Лермонтов, зампосолнцу русской поэзии и всё такое прочее. А что Фима Конторович? Да что Фима, кто ж его теперь помнит, кроме разве что автора этих строк. А жаль…