Бродячие псы философии. Роман в рассказах

Мусьё Пьер Наждачкин по ночам пел арии под окном Софочки Зильберштангер. Софочка благосклонно внимала музицированию кавалера, томно облокотившись на подоконник и иногда показывая украдкой левую грудь городской шантрапе, отчего та радостно ухмылялась и плевалась в сторону мусьё Пьера, выказывая полное пренебрежение оперным искусством.

На дворе стояла весна 1901 года, дело происходило в славном городе Бердичеве, в воздухе пахло сиренью, ландышами и рыбой фиш. Это был конец прекрасной эпохи: дамы носили кринолин и папильотки, мужчины – мундиры австрийского покроя с золотыми пуговицами в два ряда, по улицам носились лихие извозчики и амбарные грузчики разнообразили местный диалект новыми кучерявыми словосочетаниями: до еврейских погромов, Октябрьской революции и двух мировых войн.

Первого мая в Бердичеве пустили городской трамвай. Мусьё Пьер шёл по мостовой, беззаботно насвистывая арию Пасквини из оперы в честь шведской королевы Кристины. Впереди ждала безоблачная жизнь, его утвердили старшим конторщиком в ювелирном магазине Абрама Терца в самом Вильно, Софочка с утра до вечера примеряла свадебные платья в лавке мадам Башантаж. А потом Петербург, думал Наждачкин, что нам Вильно, так, первая ступень.

Задумавшись над особенно трудным пассажем, он поскользнулся и угодил головой прямо под стальное колесо неумолимо надвигающегося монстра. Городская шантрапа, шнырявшая повсюду, ловко подхватила отделившуюся часть тела, притащила её под окно мадемуазель Зильберштангер, водрузила на кол как тыкву и принялась нахально выплясывать под народную песню «Горячи бублички для нашей публички».

Софочка икнула, упала в обморок, придя спустя неделю в сознание, покрестилась, назвалась Пелагеей и подалась в православный монастырь, неся, таким образом, первые ядовитые семена сионизма в лоно дотоле невинной церкви.

 

Пневматик

 

«Если двенадцать пуль попали в брюхо, – подумал красноармеец Брондуков. – Значит, более я не жилец».

В том, что пуль было именно двенадцать, Брондуков не сомневался, он ясно видел, как они зависли в воздухе словно рой пчёл, так неприятно зундели и смотрели на него, будто ждали окончательной команды пулемётчика.

Полк лежал плашмя в степи, холмистой, приволжской, с колокольни церквы противно гавкал «виккерс». Кто‑то тронул Брондукова за ногу.

– Не стыдно тебе, Алексей! – сипло сказал комиссар товарищ Михельсон. – Сознательный путиловский рабочий, а в землю зарылся как та баба.

– Так и вы тоже, – огрызнулся Брондуков. – Я чего, я как все.

«Делай как я! – Михельсон поднялся на ноги. – Вперёд, товарищи, за победу мировой революции».

«Любопытно, – думал Брондуков, рассматривая небо. – Комиссара тоже укокошило или меня одного дурака пуля любит».

Небо было чистое, ясное, без единого облачка. Посреди неба сидел бог и изучал красноармейца с окровавленным пахом.

«Тебя же нет, – удивился Брондуков. – Ты не подумай, что я безграмотный. Я и Маркса читал, и Гегеля. Гегеля, правда, совсем чуть‑чуть, уж больно он мудрёный, Гегель этот».

Бог едва заметно улыбнулся и шевельнул губами. Брондуков услышал рёв пострашнее заводского гудка и разборчиво слова: «Вставай, проклятьем заклеймённый!»

Опираясь на трёхлинейку, Брондуков неуверенно встал. Пули из живота посыпались на землю пшеничными зернами. Забросив на плечо винтовку штыком назад, Брондуков пошёл в сторону каппелевских пушек. Орудия устало дымились после боя, артиллеристы равнодушно взглянули на красноармейца и молча чокнулись первачом. Брондуков кивнул в знак благодарности и пошёл дальше.

Так он шёл три года, три дня и три ночи, пересек Волгу, Урал и половину Сибири, на Енисее свернул в Монголию и наконец добрался до Шанхая. В Шанхае он бросил бесполезную «мосинку» в канаву и жестами попросил у толстопузого китайца что‑нибудь поесть. Китаец положил в плошку риса и полил сверху тёмно‑бурой жидкостью. «Хорошо кушаль», – радостно причмокивал китаец.

«Кто хорошо кушаль, тот хорошо работаль», – с этими словами он взвалил на плечи Брондукова мешок и закричал пронзительно: «Новый кули! Новый кули!»

Сколько так прошло лет, Брондуков не помнил. Целыми днями он таскал мешки на пристани, а ночами спал беспробудно, без мыслей и сновидений. Китаец был злой, но добрый, вечером накладывал риса в плошку не жалея и раз в месяц приносил бутылку водки. Натрескавшись и обнявшись, они сидели на пустынной в ночной час набережной и пели песню про амурские волны и маньчжурские сопки.

Стиснув зубы от напряжения, Брондуков тащил тележку, нагруженную доверху мешками с копрой, когда услышал шум с другого конца пристани. Шум постепенно превратился в возглас: «Валентин идёт!». Китаец побледнел и убежал.

Стерев пот со лба, Брондуков уселся на песок и устало прислонился к тележке.

– Ты, что ли, Валентин? – спросил он появившегося перед ним человека в засаленном парчовом халате и рваных кроссовках.

– Я, Брондуков, – сказал человек.

– А ты кто? – спросил Брондуков.

– Я – гностик! – сказал Валентин. – В общем и целом. Всё, конечно, значительно сложнее, но не хочу забивать тебе голову лишними подробностями.

– Да, ладно, – сказал Брондуков. – Я не тороплюсь.

– Да это и не важно, – сказал Валентин. – Важно, что ты пневматик.

– Я понял, – сказал Брондуков и потянулся за палкой.

– Да ты не сердись, – развеселился Валентин. – Это термин такой, нейтральный, вне эмоциональный, в некотором смысле индифферентный. Вот ты сам кем себя считаешь?

Брондуков хотел сказать «кули», но язык взбунтовался и выпалил: «Я кандидат в члены РКП (б)».

«Был», – перепугавшийся язык поспешно вернулся назад.

– Вот и я говорю, – сказал Валентин. – Неважно, кем ты был. Важно, что на тебе теперь печать бога. Постараюсь объяснить кратко. Бог, он не то чтобы слепой, он просто искренне уверен, что кроме него в мире никого не существует. Мир и людей он сотворяет своим дыханием, никак об этом не задумываясь. И вот иногда среди людей попадаются те, кого бог сотворил повторно, я их называю пневматики, после Судного дня только они к богу и вознесутся. Почему кто‑то становится пневматиком, а кто‑то нет, честно признаюсь, не разобрался пока, не уверен, что разберусь. Но вижу их сразу, без ошибки. Уяснил, красноармеец Брондуков?

– Уяснил, – сказал Брондуков. – Я ничего такого не просил. Я в атаку за товарищем Михельсоном поднялся и тут эта пулемётная очередь. Знаешь, как обидно стало.

– Знаю, – сказал Валентин. – Пневматики никогда ничего не просят, наверное, так у них на роду написано. Я в этом смысле человек дохлый, вечно у бога выпрашиваю, выспрашиваю, а толку никакого, не даёт ответа, верно, он ещё и глухой.