В твоих руках и Цепи станут Жемчугом

Айзек вырвал конверт из холодных рук святого отца быстрее, чем тот успел договорить. Бумага буквально физически жгла кожу, с трудом верилось, что это не очередная причуда его сознания. Схватив нож для писем со стола, он вскрыл конверт, даже спустя столько лет сохранивший свою прочность, не решаясь рвать его в опасении повредить содержимое. Он даже не прочитал строк, что были написаны теми же белыми чернилами на обороте конверта. Он хотел увидеть, что лежало внутри…

 

– Господи, что за запах?.. – воскликнул Генри, закрыв ладонью еще и нос.

 

Айзек сжал пальцы на кружеве, медленно, как через кисель поднося его к лицу. Руки дрожали, как при похмелье, аромат кружил голову. Он даже не заметил, как прокусил губу, кровь из которой впиталась в ткань. Будто выпав из реальности… он сейчас находился где‑то далеко отсюда, не здесь и не сейчас. Именно тогда в его душу спустилось семя покоя… и надежды, которому предстояло взойти уже совсем скоро. Об одном он жалел тогда – что не мог забрать послание лично. Почему… вопрос это, конечно, был уже отдельный.

 

– Это белладонна… – хрипло выдохнул он, не открывая глаз…

 

 

***

 

Предместья Лейпцига, Германия. 1513г.

 

Родовое поместье Бойе… после той роковой ночи оно будто подернулось серой паутиной, роняя широкую тень на земли вокруг себя на многие мили вокруг. Безутешная мать, разбитый горем отец и охваченный умело скрываемой апатией брат. Молодой офицер двадцати двух лет, вырвавшийся с полей битвы междоусобных стычек Реформации, чтобы поддержать семью и попрощаться с сестрой. Точнее с тем, что от нее осталось. Тело так и не нашли, пусть вся семья в купе с многочисленной родней за полгода обыскала почти полстраны. Дневники, обрывки неотправленных писем адресату, имени которого никто не знал, безумные рисунки, стопками сложенные в укромно спрятанных сундучках… и прядь вороных волос в мраморном саркофаге. Рисунки Генрих сжег в припадке ярости, пока обыскивал ее комнату в поисках зацепок, а темный конверт, подписанный белыми чернилами именем Исаака, пылал синим пламенем, разбрасывая в стороны разноцветные искры ярче всего другого.

 

– Генрих, остановись! – кричала Фрида, оттаскивая мужа от пылающего посреди холла костра, – Ты сожжешь все поместье! Это ее не вернет! Опомнись, подумай, что скажет твой сын!

 

В затяжной стагнации прошла неделя. Шла к концу вторая и юноше пришло время возвращаться на фронт. В то время, что он провел с семьей, можно было сказать, он стал единственной опорой семьи. Заставляющим хоть как‑то шевелиться близких и держащим в руках власть в доме. Помня уроки, данные ему мечником из России еще в детстве, Алоис прямо держал спину, когда прощался с семьей и садился на лошадь, смахивая с лица прилипшие волосы цвета свежей соломы.

 

Моросил противный дождь, вынимающий душу своей промозглостью, но вопреки всему освежающий голову запахом сырой земли и размокших листьев. В армии им гордились, и Беатрис наверняка тоже могла бы гордиться им… если бы могла увидеть. В последний раз он видел сестру на балу в честь рождения племянницы три года назад. Перед тем как его призвали. После того приступа перед помолвкой с Теодором на ее лице было трудно застать искреннюю улыбку, так и тогда, она улыбалась только потому что того требовали приличия. Остальные улыбались в ответ и веселились во всю, но его было не обмануть, он знал свою сестру лучше кого бы то ни было. Ее мысли омрачила страшная тайна, которую она томила в сердце, не смея довериться никому. Он почувствовал это, когда она так по‑детски колко впилась пальцами в его плечо, пока он кружил ее в танце.

 

В детстве все было по‑другому. Алоис был ее отдушиной. Старшие видели в нем наследника, воина и продолжение семьи, а Беатрис своей не свойственной возрасту, словно материнской заботой, будто доставала из него наружу все то человеческое, что в итоге сделало его тем, кем он стал. Тем, кто, выехав за ворота поместья, проезжая мимо кладбища, остановился, чтобы в последний раз возложить цветы на выгравированное на крышке имя.

 

– Ты всегда любила белые… – мокрые лепестки роз оросили мраморную плиту, впившись в нос ароматом, что не смог сбить даже дождь.

 

Он пытался вспомнить, была ли его сестра счастлива хоть когда‑то в своей жизни, но мысли не находили, за что зацепиться. Разве что глаза ее стали блестеть много ярче однажды, через пару лет после того, как в их дом прибыл господин Сперанский. Виктор заменил ей отца, как после и мужа, он один лишь понимал муки ее мятежной души. Наверное и для него тоже он был больше, чем просто наставником.

 

Погруженный в свои мысли, он не сразу заприметил беспокойное поведение своей лошади, что ждала снаружи, на площадке у склепа. Выбежав на кладбище, он едва успел схватить поводья, чтобы не дать ей разрушить рядом стоящие надгробия. Разрывавший своим ржанием промозглые сумерки, конь бил копытами землю, то и дело вставая на дыбы.

 

– Прошу прощения, если напугал вашего коня…

 

Обернувшись, он метнулся в сторону, закрывая собой лошадь, воинственно фыркающую в спину своему хозяину, то и дело утыкаясь в нее носом.

 

– Кто вы?! Покажитесь! – выхватив шпагу, юноша направил ее в сторону входа в склеп, откуда он только что вышел. – Кто впустил вас сюда?

 

– Совестно должно быть, Алоис… Мы не виделись всего лишь три года, а ты уже забыл, как звучит голос того, кто научил тебя держать в руках эту самую шпагу… – с ухмылкой покачал головой Виктор, выходя под бледный свет луны, что изредка прорывался сквозь тонкие облака. – Как я сюда попал, тебя не должно беспокоить. Я такой же член этой семьи, как и ты. Я пришел попрощаться.