В твоих руках и Цепи станут Жемчугом

– …тебе не кажется, что ты слишком строг с ней? – саркастично ухмыльнулся он, глядя, как его собеседник рваными движениями набивает трубку.

 

– На самом деле я бы отправил ее на виселицу. Не ровен час, в наш дом явится инквизиция, ибо в свете уже шепчутся, будто Эмма продала душу Дьяволу за красоту и влияние. Сам знаешь, тут не только ее, весь наш дом сожгут дотла, а землю засыпят солью.

 

И хотя это вряд ли можно было назвать правдой, несмотря на то, что угрозы Аскеля и были неиллюзорны, Алоис на слова племянника лишь беззвучно хмыкнул, провожая задумчивым взглядом топот изящных туфелек по паркету где‑то в другом конце коридора.

 

– Отец?..

 

Тихо, словно из пустоты, со стороны двери, где только что скрылась Эмма, появилась небольшая фигурка в изящном темно‑синем сюртуке. Мальчик застыл в дверях, глядя на то, как его отец в раздражении рассыпает табак по столику.

 

– М… – нехотя откликнулся мужчина, не отвлекаясь от своего занятия.

 

Но после того, как Алоис многозначительно прочистил горло три раза подряд, Аскелю пришлось поднять голову на своего сына.

 

– А, Герман, малыш… Подойди сюда, садись, не бойся… – усадив сына на колени, мужчина отложил трубку в сторону.

 

– Почему ты опять кричал на тетю Эмму? – поинтересовался он.

 

– А почему ты бросил мать одну? Ты же знаешь, как ей сейчас необходима твоя поддержка…

 

– К ней пришла Грета, поменять компресс… велела погулять, ибо комнату нужно проветрить.

 

– Как себя чувствует Линда? – поднял бровь Алоис, отвлекшийся на разглядывание пуговиц на одежде внучатого племянника. Он о чем‑то глубоко задумался, не сразу осознав, о ком идет речь.

 

На что Аскель лишь саркастично ухмыльнулся, то ли красноречиво заботясь о чувствах сына или же пренебрегая самочувствием жены.

 

Каждый раз очень трудно было уловить эту невидимую грань, но с каждым годом Алоис все больше склонялся ко второму варианту. Ибо только моральный урод может заставить своего малолетнего сына сидеть у ложа умирающей матери. Иногда, глядя на ее бледное лицо, глядя в с каждым днем гаснущие зеленые глаза, ему казалось, что он видит в этой женщине отражение своей давно пропавшей сестры. Та же доброта, та же нежность… с таким усердием втаптываемая в грязь усилиями ее мужа. Будто на этой женщине он хотел выместить всю ту боль и страдание, что причинила ему гибель матери. Будто хотел, чтобы его собственный сын прошел через то же самое, что и он в его возрасте, с той лишь разницей, что смерть своей матери хотя бы он сможет увидеть собственными глазами. Что ж… не через неделю, так через две, его старания дадут свои плоды. Он уже довел ее до депрессии и чахотки… и лучше ей, увы, не становилось.

 

Алоис уже давно не был молод. И родители присоединились к своей дочери в фамильном склепе. И каждый раз, принося цветы на крышки их саркофагов, он задумчиво глядел на выгравированное на крышке имя Беатрис. Вспоминая тот дождливый вечер тысяча пятьсот тринадцатого года, когда вместе с Виктором они вскрывали ее гробницу. Как дрожащей рукой он опускал внутрь реликвию, что должна была определить «ее будущее». Он часто размышлял о том, что бы это могло значить. Определенно, Виктор знал больше него, возможно, даже больше его сестры, но как это обычно бывало, подробностей от него добиться было невозможно. Легче было заставить Господа Бога спуститься с небес, чем вытрясти из Виктора Сперанского хоть слово. Проще было сдаться и ждать милости от судьбы, что когда‑нибудь правда явит себя. И может быть даже никто не пострадает.

 

Кто был этот человек, которому предназначалось послание… он не знал. Даже ему, своему любимому брату, девушка не доверила этой тайны. Каждый раз при упоминании письма, ее глаза стекленели, а губы шептали невнятный бред о том, что ей не хочется об этом говорить. Только эти странные слова, сказанные матери перед свадьбой… и все. Семейные хлопоты казалось поглотили ее, было не до фантазий и грез. Хотя… кто знал, какой тяжкий груз кроется за внешней степенностью и спокойствием молодой матери.

 

Этого, конечно, Алоис знать не мог. Но, вспоминая слова своего наставника, внимательно следил за тем, как растут ее дети. Эмма отпадала сразу. В ее голове ветер, а на языке яд. Она даже не помнила лица своей матери, о том, чтобы доверить ей столь важное задание, не может идти и речи. Она росла, предоставленная сама себе во всем, ценности семьи для нее были далеко не на первом месте. Аскель… на него Виктор почему‑то обратил особое внимание в ту ночь. Но гибель матери сильно его подкосила. Отец запил и совсем потерял из виду те ростки человечности, что успела взрастить Беатрис в своем сыне. Он озлобился, закрылся в себе. Ссоры с сестрой становились заместо ежедневных бесед за столом. Та совершенно не убивалась по тому, чему в ее жизни совсем не было места, и это злило Аскеля. Его злило пренебрежение той памятью, которая значила для него так много. И когда он встретил Линду, чьи блестящие глаза и смоляные локоны просто свели его с ума…

 

…

 

Ее похоронили спустя неделю. Как не старались несчастные лекари, они не смогли удержать на этом свете ту, что просто не хотела жить. Ей не хотелось мучить сына своими страданиями, ее измученное сердце обливалось кровью каждый раз, когда он выходил из ее комнаты, беспомощно бросая взгляд вслед. Ей не хотелось терпеть унижения мужа, одно радовало ее горящий рассудок, что может быть хотя бы после ее смерти ему станет легче. Она до последнего не понимала, что расплачивается за чужие грехи. Но на все воля Господа… пусть он позаботится о ее душе.

…