Челноки. Роман
Настя пружинисто встала из‑за стола, шаркая обутыми на босу ногу тапочками, подошла к рукомойнику возле небольшой печки и начала умываться. Через десять минут она вышла на крыльцо. Солнце начинало припекать, хотя воздух кое‑где по уголкам сада ещё прятал остатки ночной прохлады.
Дом Анны Михайловны стоял на пригорке. Если глядеть издалека, то из‑за разросшегося сада, только с одной стороны была видна его белая стена. Муж когда‑то вместе с ней выбирал это место. Они приложили много сил и труда, чтобы построить перед войной собственный домик. После тяжелого ранения он протянул недолго. Анна Михайловна рассказывала, что любил дед выходить на лужайку перед избой и смотреть на широкие заливные луга. Настя видела его только на пожелтевших фотографиях.
«Надо бабуле воды натаскать, а то скоро жара наступит», – решила она.
До возвращения Анны Михайловны Настя успела наполнить большую деревянную бочку, стоявшую в начале сада под развесистыми вишнями. Она спускалась по узкой тропинке на дно старого оврага. Там, за изгородью, одетый в чёрный от времени и сырости сруб, притаился старый колодец. Вода в нём всегда стояла чистая и свежая. С детства веяло на Анастасию из тёмной прохладной глубины сказочными тайнами.
Анна Михайловна вернулась из похода в магазин в тот момент, когда Настя выплескивала в бочку последнее ведро.
– Ой, какая ты умница! – похвалила она внучку. Настя смахнула лёгкую испарину на лбу и, довольная собой, улыбнулась.
В доме она снова присела за покрытый белой скатертью стол в углу горницы, всё перед тем же круглым зеркалом. Над ней, под иконой в лампадке горел крошечный язычок пламени. Когда из открытого окна веяло свежим воздухом, он, как живой мотылек, отклонялся из стороны в сторону.
Анна Михайловна за деревянной перегородкой начала выкладывать продукты, делясь последними новостями:
– Теперича хлеб обещають на следующей неделе привезть. А Катька Гвоздева говорить – это потому, что скоро война. Бабы в очереди на неё накинулись, раскричалися: «Паникерша!» А она и есть паникерша. – Анна Михайловна тяжело вздохнула. – А так оно и, правда, у нас то война, то неурожай, а то просто всё отберуть… Но ничево, в избе запас есть – и соль, и спички, и мыло, и керосину я в прошлый привоз купила. Хоть всё одно не напасешьси…
Настя обернулась.
– Бабуль, у тебя случайно туши для ресниц нету? Может, мама оставляла? Я свою куда‑то задевала, найти не могу.
Женщина всплеснула руками.
– Господь с тобою, Настенька. Я ей сроду не пользуюсь, кажный день дела. Перед кем‑ка, скажи на милость, мне красоту наводить, кады в деревне остались три с половиной калеки – одни старики да старухи. Летом понаедуть студенты да школьники. А так… – Она горько покачала головой с поседевшими волосами.
Настя вздохнула и начала копаться в косметичке.
– Куда она запропастилась?
– Ты к соседям сходи. У Таньки спроси. Она, чай, тоже – студентка. У неё должна быть.
– Да неудобно, бабуля.
Тушь Настя обнаружила на подоконнике и обрадовано воскликнула:
– Нашла! Ура!
– Вот радость. Ну и радость, – доброжелательно проворчала бабушка.
Они сели завтракать.
В деревню Анастасия приезжала каждое лето. В этом году она окончила первый курс медицинского института. Бабушка не могла нарадоваться. Она поначалу то и дело заставляла измерять себе давление и, стараясь подольститься к внучке, повторяла на разные лады:
– Теперича свой доктор в доме есть. Теперича свой доктор… имеется.
Студенческие каникулы промелькнули незаметно, оставив в памяти лишь лёгкий след от беззаботной поры. Целый день они занимались домашними делами. Под вечер Настя опять устроилась перед зеркалом.
«Небось, к Валерке – агроному на свиданье пойдеть. Вишь, как прихорашивается», – поглядывая на внучку, рассуждала сама с собой Анна Михайловна. Нельзя сказать, чтобы она не одобряла выбор девушки. Перед соседями в лице двух старушек Анна Михайловна всегда выгораживала любимое дитя:
– Мужчина, он, конешно, неплохой. Пусть постарше, зато самостоятельный. У начальства на хорошем счёту. Всё ж таки агроном. И народ его уважаить. В нашей деревне, пожалуй, лучше и не найтить.
Соседки, сидя с ней на скамеечке возле палисадника, одобрительно поддакивали, имея, естественно, на всё собственное независимое мнение. Как водится, всегда отличное от мнения, с которым они только что соглашались.
Но из‑за позиции дочери и у самой Анны Михайловны имелись сомнения. Очень уж той не хотелось, чтобы Настя осталась жить в деревне. Приезжая на побывку, Валентина Прокофьевна стелила на ступеньки крыльца старую телогрейку, усаживала рядом Анну Михайловну и, лузгая семечки, одновременно вглядываясь в темневшее с каждой минутой бездонное небо, втолковывала ей: «Вот поженятся и хвосты на пару будут телятам крутить». С самого начала знакомства с Настей, считая Валеру ветеринаром. Сама Валентина Прокофьевна в своё время еле вырвалась в город, добилась с теперь уже бывшим супругом квартиры, и сегодняшняя её жизнь не шла ни в какое сравнение с той, прежней, деревенской. Мыслила она здраво и по‑житейски мудро, а по‑женски даже расчётливо. Сельские жители, перебравшиеся в город, поначалу выполняли самую чёрную и тяжёлую работу. Как могли, они приспосабливались к новым условиям, что заставляло многих из них в погоне за материальным благополучием забывать о нравственных стародавних устоях. Но зато имели они нормированный рабочий день, стабильную заработную плату, отпуска и выходные дни.
– Ты, старая, пойми, выйдет за твово ветеринара – белого света не увидит. Работать будет, как проклятая, с темна и до темна, а зарабатывать – гроши. У тебя у самой – какая пенсия? Чё молчишь‑то? – обращалась Валентина Прокофьевна к матери. – А я скажу: двенадцать рублей – курям на смех. Токо четыре бутылки водки купить, чтоб дров привезть. Отчего это ты кажный раз, када привоз, в магазин, как на пожар несёсси? Да то, что в магазине в остальное время, акромя черствого хлеба, ничё не купишь. А в городе все магазины под боком. Выходные, празники. И будет она его обстирывать и обглаживать, а не угодит, ежели што, так вечером придёт и в глаз дасть, – рисовала она страшные картины будущей семейной жизни для Анастасии.
– Ну, уж ты, Валентина, куды хватила, – заступалась бабушка и за агронома, и за Настю. – Он парень‑то самостоятельный. Агрономом работаить. Авось и слюбятся.
– Молчи, старая, – обрывала её дочь. – Агроном… Хрен редьки не слаще. Ты отжила своё. Сама терпела, а нам дай по‑людски пожить. Ты мне девку с панталыку не сбивай.
Анна Михайловна дочери не перечила и при всех сомнениях в одной ей известные подробности отношений внучки и агронома Валентину Прокофьевну не посвящала. Любила она Настеньку и потакала отчасти. С высоты прожитых лет она рассуждала, что судьба поворачивается по‑всякому: «и так, и эдак», что «жизнь прожить – не поле перейти», что «покедаль дружатся – а дале видать будеть. Жизнь в деревне, само собой, трудная, но пока и о свадьбе‑то рановато думать. А он, может, зимой и дровишек подбросит, и комбикорма завезет, да и по‑хозяйству пособит, ежели чего».
Вот такие, на первый взгляд, малозначительные в масштабах государства проблемы волновали близких родственников Анастасии. Но для них они были куда важнее первого полета человека в космос. Да и второго полета, пожалуй, тоже.
