Черно-белый портрет красных роз

Мы проехали почти шестьдесят километров, прежде чем я остановился на заправке. Я купил несколько пачек чипсов, сушенную рыбу, пару колбасок и много воды, а еще заправил полный бак и канистру на всякий случай. Мы пересекали границу области, и я не знал, как скоро нам попадется очередная заправка.

– Вот немного еды, – сказал я, садясь в машину. – Пить будешь?

Мама взяла бутылку, но открывать ее не стала, просто кинула в бардачок.

– Пусть лежит там, чтобы я не отвлекала тебя.

– Ты меня не отвлекаешь.

– Разве? Последние шесть лет ты только и делал, что работал. Работал днем, работал длинными вечерами. По выходным ты тоже работал, а уж за отпуск я вообще молчу.

– Мы иногда говорили.

– Ты прав. И я все понимаю. Я давно пожертвовала тобой.

– В смысле? – удивился я. Мама не ответила. Она нахмурилась и включила музыку, заменив мой диск на свой.

– Это Шопен. Правда похоже на молитву?

– Я не понимаю.

– Просто слушай.

И я слушал. Кажется, мы прослушали всего Шопена, и я совру, если скажу, что не проникся им. Не знаю, в чем была проблема, в моих убеждениях или матери, но молитвы я не услышал. Зато услышал свои собственные мысли, и услышал куда яснее, чем мне того хотелось бы.

– Смерть меняет людей, – ни с того, ни с сего сказала мама.

– Разумеется, они умирают.

– Я не про это. Смерть – потрясение. Самый важный жизненный опыт.

– Смерть родных действительно может стать встряской.

– Мой мальчик, – улыбнулась мама. – Тебе еще многое предстоит понять. Так много, что мне самой страшно. А тебе не страшно?

– Нет. Знания дают мне силу. Я всю жизнь их получаю. Любое знание ценно. В этом моя суть. В этом весь я. Если я не умник, пишущий роботов для всех крупных компаний в области, то кто я?

– Ты мой мальчик.

– Иногда этого недостаточно.

– Моя вера говорит, что каждый человек важен. Кем бы он ни был.

– У меня другая вера.

– Поэтому ты и шатаешься от цели к цели, достигая каждую из них, но забывая почувствовать вкус победы. Зачем тогда это?

– Ты хочешь поговорить об этом? Сейчас? Когда рак сжирает тебя изнутри, пока мы херачим черт знает куда на этой развалюхе! – Я ударил рукой по рулю. – Пропасть между людьми и животными громадная, но все мы схожи в инстинкте самосохранения. Каждая тварь под этим небом цепляется за свою жизнь, за тот уклад, к которому эта тварь привыкла. А мы колесим куда‑то без карты и навигатора, просто потому что…

– Потому что?

– Потому что ты вбила себе в голову дурацкую мысль, что Богиня тебя спасет. Она не спасет. Никто не спасет. Иисус дал твоему раку развиться. Все. Богам плевать.

– Богиня всегда присмотрит за мной. – Мама указала на свою татуировку. – Этот знак – обещание ее покровительства.

– Херовый из нее покровитель.

– Ты осуждаешь Богиню, будто знаком с ней. И ты знаком, но ты не знаешь ее. Никто не знает. И планов ее тоже никто не знает.

– А когда мы доедем? Что тогда?

– Сначала надо доехать.

Мы остановились на очередной заправке. Один ее вид удручал: облезлые столбы, некоторые буквы на вывеске перегорели, а кассир была крайне недовольна посетителем, который прервал просмотр ее любимого сериала.

Лето стояло жаркое. Я закатал рукава рубашки и расстегнул пару верхних пуговиц. Часть еды, которую я собрался брать, оказалась просроченной, а на другой части я нашел тараканов. Ужасное зрелище. Убедившись, что наш паек надежно упакован и произведен не раньше, чем месяц назад, я принес еду на прилавок.

– Пижон, – тихо сказала кассир вместо приветствия, пока пробивала товар.

– Не подскажите, есть тут в радиусе пятидесяти километров пышные леса? – спросил я. – Хочу отдохнуть от городской суеты.

– Ага. – Она почему‑то не переставала жевать жвачку. Да еще и делала это так демонстративно, что мне стало противно.

– Не подскажите, куда ехать?

– В тот богатый пентхаус, откуда ты свалился к нам. Здесь таких как ты не любят.

– Таких, как я?

– Богачей. Посмотрите на него! Рубашка, небось, на заказ сшита?

– Я не могу понять, у нас проблемы?

– Уж точно, – сказал мужик, вышедший из подсобки. Был ли он механиком? Не знаю. Но его руки были в мазуте, а на лице смешались копоть и пот. – Проваливай отсюда, пока цел и здоров.

– Мне надо заправить машину и купить поесть.

– Проваливай, говорю.

– Обслужите меня, и я уйду. Ссоры мне не к чему.

Механик подошел к прилавку и скинул еду на пол, а кассир хищно улыбнулась. Я тяжело выдохнул и даже не дернулся, когда механик угрожающе расправил плечи. Мне было не до этого. Моя мать умирала.

Я ударил лишь один раз. Как в тех дурацких поговорках. Один раз, прямо в нос. Уж не знаю, вложил ли я в удар всю свою силу, но души там было предостаточно. Лицо механика на миг исказилось, а следом по его щекам прошла волна от удара. Нос смялся, хрящ хрустнул. Он сначала отошел на два шага, но затем его ноги запутались, и механик с позором приземлился на задницу.

Я растер костяшки на руке, поднял продукты и потребовал свой бензин, но тут меня настиг ответный удар в челюсть, а затем слабый толчок в нос. Полилась кровь.

– Нравится драться, а? – спросил механик, разведя руки. – Любишь это чертово чувство восторга, а, городской?

– Да что же ты пристал?

Уверен, механик не ожидал от человека в брюках резкого удара в живот. Поэтому не буду хвастаться, что с ноги впечатал его в стеклянную стену, да так, что та рассыпалась фонтаном из мелких осколков.

– Бензин, быстро! – крикнул я кассиру. Она замахала руками и пробила тридцать литров.