Чистый бор

Летом никаких недомоганий. В октябре вдвоём – за клюквой на мотоцикле. Вдруг опять температура. Рекомендованные в больнице пилюли районные медики отменяют, назначают другие. Нормально, только устаёт. Но в январе боль, неутихающая, направление в город Надеждинск.

Один тип с улицы Вертолётной бьёт бабу. Другой ни разу дров не приволок, жена у него худенькая, Ираидиных лет, не болеет. Из‑за двойняшек? У них родились две девочки. Но пять лет – никаких недугов. Работает она не на лесоповале, как многие женщины у них в Улыме, а в конторе.

 

– Петро‑ович! Обед!

Выход из чащи на широкую прогалину. Это место в тайге именуют «верхним складом», от верховьев рек, по которым сплавляют лес. В Улыме, как и на многих таких предприятиях, реки нет, вывозка идёт автомобилями, а названия сохранились.

Автобус – с едой. Кастрюли тащат в открытую дверь вагончика. Повариха Зойка, накрашенная так, будто не с обедом – в тайгу, а на танцы – с кавалером, греет на плите первое и второе. Едят неторопливо…

Она уехала.

Шрамков объявляет: завтра они будут без него. Говорит о работе, делая вид, что больницы – каждый день.

– Хоть бы намекнули причину, – не выдерживает Евдокия.

– Да в том‑то и дело! – подхватывает он. – «Надо решить один вопрос». Но как со мной решать медицинские вопросы?

– Это врач так выразился о «вопросе»? – Илья Горячевский, добрый молодец (играл в фильме на коне и в гренадёрском мундире).

Около пяти лет он в Улыме. Как лето, берёт двойной отпуск и – в театральное училище. Но не берут пока. Во время службы в армии он и угодил в кино, в батальную сцену. До армии жил в Горьковской области. Тот леспромхоз закрыли, и отправился Илья на заработки. Он нанимает в городе репетиторов. Выправил горьковское «окающее» произношение. Вокальные данные тренирует. Но эта карьера на уровне районной самодеятельности, тут имеет успех.

– Гиппократы! Неграмотные! – Гришка Сотник, в принципе, доволен их откровенным общением.

– «…чтобы не прерывать процесс», – дополняет Шрамков.

– Речь идёт, наверное, о согласии на операцию, – предположение Тимофеевой.

Видимо, права. Хотя в том году – три. Правда, не операции, а «чистки».

– О нас не волнуйся, – У Гришки Сотника на голове ковыль: молод, но сед.

Его глаза глядят: один – на вас, другой – на Кавказ, но при этом видит идеально.

– Там разберёшься! – у Ильи Горячевского неколебимая вера в Николая Шрамкова.

– Больница неплохая в Надеждинске, – с надеждой напоминает Евдокия Чистякова.

Лицо у неё морщинистое, но розовое. Глаза – озерки талой воды, в которых отражается чистое небо. Эта тётка Шрамкову – тётя. Он её племянник. И в Улыме оттого, что тут Чистяковы: дядя Архип и тётя Дуня. Архип – родной брат матери Николая.

– …утренним? Деток к нам – с вечера.

– Спасибо, тётя Дуня.

Поговорив, отдохнув немного, опять – к работе. Николая подкрепило участие этих людей. Не так слова, как доброе к нему отношение. А догадка Тимофеевой про операцию может ослабить удар.

 

Дочка механика Тимофеева, как эту девочку звали в Улыме, когда она была маленькой, и которую стали звать, когда она выросла, девушкой Тимофеевой, как это бывает при весёлых матерях, – её антипод.

Её мама медсестра Луиза, не долго горюя по механику Тимофееву, какое‑то время – весёлая вдова, укатила с художником. Бабы Улыма лишились медицинских услуг (вытравляла зародившихся детей), а клуб оформителя: оформив детсад и столовую, начал контору, да женился на Луизе.

Лет пять назад меняет Шрамков книги, а рядом на барьер конторки дочка Тимофеева выкладывает «Хаджи Мурата». Он читал три раза. Но ему‑то тридцать три года в тот год, а юной читательнице тринадцать! Библиотекарь добавляет удивления: школьница давно вне программы штудирует классическую литературу. Когда в библиотеке нет книги, едет в Удельск, в районную библиотеку.

– Она хорошая девушка! – говорит вслух в тайге наедине.

Бредёт в чащу, держа в руках тихую бензопилу, свистит польскую мелодию, главную в фильме: «Мать Иоанна…» (и что‑то про ангелов). Девица Тимофеева немного напоминает монашенку из этого фильма.

 

Работу он выполняет легко, ловко. Он валит корабельные сосны бензопилой, переходя от дерева к дереву.

Другие идут за ним. На сваленных деревьях (называют их тут хлысты) ветки обрубают Евдокия, Генка Голяткин и Тимофеева; Гришка Сотник цепляет тросами к трактору, которым Илья Горячевский отволакивает на площадку к автомашинам.

Рубят на косогоре, делянка так и названа: Косогор. Не удобная.

Они трудятся до конца светового дня (он же рабочий). И автобус увозит их обратно в Улым.

 

В столовой, где битком одиноких тут парней (и Шрамков, вроде, одинок), выполняет рекомендацию жены: утром оставляет судки, после работы забирает полные. Повариха Зойка утром не болтлива (он торопился), да и днём во время бригадного обеда, вечером тараторит, как «уважает Ираиду Андреевну». Так ли добра эта молодая девица? Или, наоборот, довольна, что с ней нет беды, которая приключилась с уважаемой ею Ираидой Андреевной?

– Спасибо, Зоя, ты хорошая, – думая о ней немного не так.

– Я вам, Николай Петрович, пюре с котлетами, борща вот, но дома подогрейте. Бортовая из Зыряновки с молоком и сметаной, Никитична напекла ватрушек. Тёплые: я укутала, на улице не остынут.

Дома, когда ужинал с детьми, помянул её именно добром: фирменные ватрушки пекаря Никитичны оценены на «ура». К этой еде варенье и соленье, немалый запас.

 

Детей – к Чистяковым.

Не мог долго отключиться, поймал момент, когда из тундры в Улым пришёл ветер, напав на дом завоевателем. Дико гудит в трубах. Снеговая крупа ударяет в стёкла. Тайга у вертолётного поля гудит.

…А из вагонного окна видно, как проклюнулось солнце, багровое, маленькое, будто уголёк в холодной печи.

 

Постыдная болезнь (Луканин)