Чистый бор

– Энто хорошее дело, – кивает бородкой (истёртый веник) дядя Федя Оградихин, – наверняка зарплата подскощет! Пущай хоть на пятёру – и то давай сюды, на табак, к примеру.

– Ладно вам, размечтались! – улыбается Шура.

– А с кем объединят? – Катерина глядит прямо в комель.

– Вроде бы, со Шрамковым, – неприятно, хоть не оборачивайся.

Но она в спину:

– Понятненько!

Догадалась, наверное: в инициаторы напросился, желание быть первым, но глупо ему так желать оттого, что будет он только вторым.

– Я директору говорю, мол, Егор мне о новом методе, о бригаде, об ихних рекордах заготовки, – торопливо толкает дрова Луканин.

Печь гудит, подвывая ветру. С его слов выходит, Егор этот знаменитый – его давний друг.

– Так ты с им в одной комнатке? – на градус выше уважение Фёдора Григорьевича.

– Не комнатка, номер называется! – поправляет провинциального дядю Федю.

В тайге шумит ветер. На полянах свистит. Одинокая никому ненужная осина кланяется на краю неглубокого оврага, будто молит укротить непогоду.

 

Так и торчат в тепляке. Опять – тариф, хотя и равный деньгам, какие дают другим, кто целыми днями работает, но не в тайге.

На автобусе – обратно. Бабы болтают, Катерина хихикает: «…рыжий чёрт…» «А твоя невеста с рыжим гуляла…»! Ревность ударяет в пах, отозвавшись там болью.

 

Катерина (так бывало) – к магазинам. Отойдя немного от конторы, и не вдруг поняв, кто перед ним, видит Луканин мастера Позднышева Александра Васильевича:

– Завтра будет совещание. И ты давай не робей: о командировке говори, как в кабинете директора. Укрупнённую будем комплектовать. Ты же сам хотел. Бригадира выберем, и ты – первый кандидат! Ну, пока. – И пропал в темноте.

А Луканин – деревянным тротуаром к дому. Квартира из трёх комнат с кухней. Веранда, крыльцо, двор. Маленький огород, баня.

Недаром мастер упредил: он ненавидит Шрамкова. И с техникой плохо, и с горючим. У других – тариф, этот вкалывает, заработки, каких нет ни у кого. Народ толкует, будто мастер у него на делянке в сугробе обнаружил бочку, в которой Шрамков копит солярку для бесперебойной работы. Ему возят вне графика! Конфликт как‑то миром прекратили, а то Позднышева могли уволить.

«Выступлю! Так выступлю, ого‑го! И тогда не будет Катерина тянуть своё «понятненько»!

 

Хуже не будет (Шрамков)

 

У конторы нет автобуса: никогда вовремя не привезут в делянку! В коридоре – бригадные, будто и не думают никуда ехать.

– Кака‑то сходка у директора, – Чистякова шёпотом, – и нам велено ждать, когда к нему кликнут.

Это что за новые правила! Никаких «сходок»: световой день дороже денег! Рубят там, где полно болот, и летом не доберёшься. Зимой – зимником до любой делянки. Оттого и дополнительно людей нанимают, и объём превышает летний. В тёплое время тут только постоянные, и то многие отдыхают на югах.

Ни Илья Горячевский, ни Гришка Сотник, ни Генка Голяткин, никто не слухом, не духом ни о каком совещании, не говоря о нём. Отъехал ненадолго, и на тебе!

 

– Заходите, товарищи!

И зашли не только они…

В кабинете, кроме директора Паршина Леонида Сидоровича, Заковыкин, секретарь парторганизации, главный инженер Иван Фёдорович Оградихин и мастер Позднышев.

Лампы дневного света, длинные трубки, будто налитые молоком, мигают. К миганию привыкаешь, и оно, наверное, влияет исподволь. Мимо окон бегут редкие прохожие, обороняясь от ветра рукавами.

Мастер в ряду напротив, стараясь не глядеть на того, кто в другом ряду. При всех директорах он делает ровно столько, чтоб его не уволили. Этот директор его терпит с трудом. Недавно попытался выгнать.

Рядом с мастером – Луканин. С ним, как и со многими в Улыме, нет общения, хотя кое в чём он близок, женат на той, которая мелькнула, как маленькая станция, где Николай, случайно выйдя, вернулся обратно и никогда о ней не думал.

– Слово имеет главный инженер Иван Фёдорович, – объявляет директор.

– …Работа методом укрупнённой бригады не имеет простоев. Это выгодно и для предприятия, и для работников: объём заготовки больше, ну, и зарплата.

Леспромхозу невыгодно отдавать тариф, рабочим невыгодно его брать. Выход? Но на некоторых таких предприятиях укрупнённые распались обратно на малые.

– Так как бригада теперь одна, надо выбрать бригадира, – директор в улыбке смахивает на его брата манси, который, бывая у директора, в прихожей пару дней валяется пьяный в меховом одеянии, будто куль.

Молчат, ждут: Луканин снимет свою кандидатуру.

– А кого тут выбирать, кроме Николая Петровича! – Илья Горячевский оглядывает публику, как со сцены.

– Шрамкова в бригадиры! – другие шрамковцы.

И тут мастер, окривев неприглядной улыбкой, говорит:

– Я не против Николая, но Алексей перенял новый метод от того, кто этот метод внедрил.

Недоверчивые улыбки.

Но вдруг Луканин, будто его за верёвочку дёрнули, будто его кто в бок толкнул, а то и, правда, толкнул его в бок Позднышев, поднимает голову (была опущена), лицо уверенное и… незнакомое. Как на улице в яркий день – солнце глаза застило:

– Можно мне?

– Да‑да, Алексей Романович, вернее, Родионович, – директор, как и другие, улавливают в Луканине нечто особенное.

– Работа будет без остановки, будет взаимо‑мо‑мость, взаимозаменя‑емость. И будет объём, кубы! Егор мне чё говорит: «Две бригады в одну – и шуруй!» – от волнения гнусаво, а рукой так, что мастер увернулся от удара.

И речь неграмотная, и то, как мастер отклонил голову от ораторского жеста, развеселили публику.

Луканин, не обратив внимания на реакцию, как‑то механически продолжил:

– Посохин мне обсказал работу. Метод ладный, – говоря это, глядит на плакат, будто у него с новатором, там изображённым, более реальный контакт, чем с реальными людьми в этом кабинете. – Не только внедрить, но догнать и перегнать! – Луканин сел. Его заметные уши горят, как фонарики.