Далекое завтра

А действительно: дискомфорт, ощущение нехватки чего‑то, поселившееся последнее время внутри, и было первым осознанным шагом. Шаг не самого́ Антона, а его внутреннего «я», тела, пожелавшего понять неприятные для себя ощущения, и мозга, обнаружившего необычные воспоминания. И только поняв, что стоит напротив вывески «Танцующего мужчины», в нескольких сотнях ярусах ниже его жилого уровня, Власов осознал: так и есть. Он уже сделал не один шаг, а как минимум несколько просто гигантских шагов в сторону нового знания, почему биоину вдруг стало некомфортно жить. Просыпаться с утра, заниматься необходимой работой, развлекаться вечером тысячей и одним способом. И Антон чувствовал, что подобрался близко к тайне. Хоть внутри раковины улитка ворочалась и сопротивлялась, никак не желая выбраться наружу, и сделать последний, самый маленький шажок за этим неприятным бородатым человеком, отчего‑то решившим не сопротивляться старости, медленно растекающейся теперь по лицу.

Но вдруг следуя внезапному порыву, Антон отбросил мысли и шагнул за Семёном.

 

***

Слишком громкая пульсирующая музыка накрыла с головы до ног, поселилась внутри, надулась огромным пузырём и лопнула где‑то в голове, лишив мыслей. Антон больше ничего не слышал, кроме этой всепоглощающей музыки, бьющейся о стены и головы танцующих. А перед глазами извивающиеся тела во вспыхивающей сотнями разноцветных лучей темноте; силуэты, изменяющиеся вместе со вспышками; люди, выныривающие из тех силуэтов, если к ним слишком приблизиться. Красивые и молодые, и кажущиеся застывшими от ярко вспыхивающего света, Аполлоны, сошедшие с небес; очерченные игрой света божественные: кто‑то неистово танцует, пытаясь обогнать вспышки; кто‑то находит убежище во тьме, почти не нарушаемой светом – глаза не способны угнаться за всполохами мельтешащих лазеров, оттого переплетённые жарким танцем фигуры словно застывают перед глазами. Приходится постоянно нырять меж человеческих тел – они в трансе, они могут не заметить и напрочь снести зазевавшееся тело, растоптать и растереть в пыль, или прилипнуть, захватить и ввергнуть в хаос бушующей танцевальной страсти. Но сегодня не её день. Антон, как может, душит улитку, корчащуюся внутри судорогами протеста, и унимает желание, взрывающееся в теле при виде энергично отплясывающих танцоров, и упрямо идёт за Семёном. И вот он уже почти теряет сияющий в свете лазеров комбинезон, кто‑то в пылу танца шмякает Антона по голове, отчего прямые лучи искажаются и расплываются. Чужие руки подхватывают биоина, обнимают, когда это не нужно, тянут на танцпол, шевелят, теребят, пытаются заставить двигаться, стараются вытянуть, добыть из Антона энергию, Власов отталкивает их, хочет вывернуться, почти сдаётся, когда кто‑то вытаскивает Антона из гущи обезумевших в экстазе тел.

Комната два метра на два, погруженная во тьму; слабые лампы‑диоды, рассыпанные по потолку россыпью звёзд; полукруглый диван вокруг стола, отражающего свет «далёких звёзд на небосводе», естественно – иллюзия. А комната слишком тесна для простого разговора, она не для этого, она для развлечений и выпивки.

Семён – предатель! Он хитростью затащил неуверенного в себе мужчину в развлекательный бар. Уловкой. Каким‑то способом понял, что Антон испытывает терзания. Биоин почувствовал нехватку воздуха, хотел выйти из мизерной комнатушки, но не нашёл двери. Заметался.

– Спокойно, Шестьсот Первый, – в полутьме яркой улыбкой расплылся голос Семена: явно чем‑то флуоресцентным напомажены губы… Пульсирующая музыка осталась где‑то там, за стеной. Лишь неясный гул напоминал, что за тонкой композитной переборкой вечеринка. – Мы не будем развлекаться. Присаживайся.

Но Антон не двигался, так и стоял, прижавшись к противоположной от Павлова стене. Тогда Семён заговорил, тихо и спокойно, размеренно и слегка лениво.

– За нами постоянно кто‑то смотрит, – он задрал голову, как бы указывая на диоды‑звезды, или ещё выше, за потолок, напичканный лампочками. – Ты об этом не задумывался?

Биоин лишь пожал плечами, а Семён хмыкнул и продолжил.

– Там, наверху, за нами всегда кто‑то наблюдает. Например, КИРа. Видит, что спишь в неположенное время – непременно разбудит, или считает учащённый пульс с датчиков, и немедленно погонит тебя к врачу. А то мало ли… И ещё этот. Ты понял, о ком я.

– Так было всегда, – нервно дёрнулся Антон. Разговор потёк куда‑то не в то русло, и биоину стало не по себе от осознания, что сейчас их может слышать КИРа. Семён кивнул и поднял левую руку, жестом показывая, что отключает цифровой интерфейс. Потом приглашающе взмахнул ладонью, предлагая сделать тоже и Власову. Как минимум – необычно, но это биоина устраивало. КИРа перестанет временно следить за датчиками, только один будет работать – местоположения. Отключение датчиков не возбранялось: человек всё‑таки имел право на приватность. И Антон лёгким нажатием на запястье выключил свои. Спроецированные встроенным чипом световые кнопки растворились в коже.

– Ну вот, наконец‑то! – воскликнул контроллер, облегчённо вздохнув. – Я думал, ты не решишься. Присаживайся. Ты же сюда за правдой пришёл? Или я ошибся и неправильно определил твоё вселенское одиночество? Ну… или чувствуешь себя таковым. Ведь одинок? Ведь помнишь предыдущего себя? И он тебе даже снится? А ещё… Ещё ты чувствуешь ложь вокруг. Она окружает тебя. Возможно, в твоей работе, может, в данных, что тебе приходится анализировать каждый день. Ведь так? – Всё в точку. Каждое слово Семёна опускалось на плечи биоина, прижимало, и Антон неуверенно сел на краешек полукруглого дивана.

– Рассказывай! – Павлов, приготовившись слушать, неожиданно придвинулся, но Антон не отпрянул. Контроллер явно не затем здесь, чтобы развлекаться, да и образы снов вдруг нахлынули с яркостью, новыми деталями, и Власов невольно заговорил, словно слова не могли уже держаться внутри, им надо было обязательно выплеснуться и найти понимающего слушателя, коим и был Семён.

– Я помню. Ты прав: я помню. Шесть Тысяч Пятисотого… Сначала я смотрел, как его забирают, когда пришёл на его замену, а потом… потом во сне… Я его глазами смотрел на себя, на паразита, который пришёл его заменить. Понимаешь? – Павлов кивнул и махнул рукой, мол: продолжай. – Но я же не виноват?! Это система. Ведь это просто система! И меня просто поменяли, заменили сломанного его. И ещё снится Семьсот Одиннадцатый. Перед тем… Перед тем как также смотреть на Шесть Тысяч Пятисотого, пришедшего на его замену, он раздражённо пялился в зеркало. Он… то есть я, был очень недоволен ужасной родинкой на шее. И раз в неделю теребил её, соскабливал, отрывал. Но она всегда отрастала заново. Во сне был я, понимаешь? Я как бы был ими обоими, словно прожил их жизни за них, понимаешь? Не семьдесят лет, а больше. Двести… Двести пятьдесят, я не знаю. Словно кино, в котором живу, каждый раз возвращаясь, чтобы сменить себя же, и не могу из этого фильма убежать, не могу стать зрителем, а только актёром, только… И не с кем это разделить. Нет человека во всей Атланте, понимающего меня. Нету ведь? Я искал, но всё не то… – Власов замолк, выжатый, словно лимон. Неужели и Семён не поймёт его? Неужели начнёт издеваться? Несколько долгих минут молчали. Потом Павлов заговорил, тихо и размеренно.

– Я больше помню. Шестерых или семерых себя. Четыреста или пятьсот лет – не знаю точно. С каждым сном всё больше деталей. С каждым разом всё больше размытие… Нет, не так. Наоборот. Они как будто сливаются, как будто объединяются, словно частички одного целого, разбросанного по времени, раскиданного. И все они друг друга ненавидят. Вот такой круг ненависти получается. Волна… Ненужная волна ненависти, вроде бы не за что, а по сути – ты продолжаешь чужую жизнь, свою, но чужую. И чем больше лет тебе, тем больше человек, сменивших друг друга, ты вспоминаешь.

– Почему так? Я ведь уже устал, а судя по твоим словам, дальше будет хуже.