Дни в Бирме. Глотнуть воздуха

– Это должно решиться на общем собрании в июне. Не знаю, что получится, – думаю, решающее слово будет за Макгрегором. Я за вас проголосую, но это все, что я могу. Простите, но это так. Вы не знаете, какая поднимется свара. Вполне возможно, вас изберут, но они сделают это против воли, из‑под палки. У них бзик насчет того, чтобы сохранить клуб «белым», как они говорят.

– Конечно, конечно, мой друг! Я прекрасно понимаю. Упаси бог, чтобы вы ис‑са меня портили отношения со своими европейскими друсьями. Я прошу вас, не надо рисковать ис‑са меня! Самый факт того, что вы мой друг, приносит мне больше польсы, чем вы можете подумать. Престиж, мистер Флори, это как барометр. Каждый раз, как вас видят входящим в мой дом, ртуть поднимается на полградуса.

– Что ж, надо постараться обеспечить вам «ясную погоду». Боюсь, это едва ли не все, что я могу для вас сделать.

– Одно это много значит, друг мой. И в этой свяси есть еще кое‑что, о чем я должен вас предупредить, хотя вы, боюсь, будете смеяться. Дело в том, что вам тоже надо беречься Ю По Кьина. Берегитесь крокодила! Он несомненно нападет на вас, когда поймет, что я с вами накоротке.

– Ну, лады, доктор, буду беречься крокодила. Только, я не думаю, что он способен сильно навредить мне.

– По крайней мере, попытается. Я его снаю. Такова его тактика – лишить меня друсей. Восможно, он даже осмелится клеветать и на вас.

– На меня? Боже правый, никто не поверит ему против меня. Civis Romanus sum[1]. Я же англичанин, а значит, вне подозрений.

– Все равно, опасайтесь его наветов, друг мой. Нелься недооценивать его. Он придумает, как вас садеть. Он же крокодил. И, как всякий крокодил, – доктор выразительно потер пальцами, ища нужные слова, – как всякий крокодил, он всегда бьет в слабое место!

– А крокодилы всегда бьют в слабое место, доктор?

Оба друга рассмеялись. Они были достаточно близки, чтобы периодически смеяться над английскими оборотами доктора. Вероятно, в глубине души доктор был слегка разочарован, что Флори не пообещал ввести его в клуб, но он бы этого ни за что не признал. А Флори был рад сменить тему, столь неприятную, что лучше бы он вообще ее не касался.

– Что ж, мне, правда, пора, доктор. Всего доброго, если больше не свидимся. Надеюсь, все будет в порядке на общем собрании. Макгрегор ведь не узколобый ретроград. Смею сказать, он будет настаивать на вашем принятии.

– Будем надеяться, друг мой. Так я смогу одолеть сотню Ю По Кьинов. Тысячу! Всего доброго, друг мой, всего доброго.

Флори поправил шляпу и пошел домой по залитому солнцем майдану, собираясь позавтракать, хотя долгие утренние возлияния, вместе с курением и разговорами, не способствовали аппетиту.

Флори спал в одних черных шароварах на влажной от пота постели. Весь день он бездельничал. Примерно три недели каждого месяца он проводил в лагере, а в Чаутаду наезжал на несколько дней, в основном чтобы бездельничать, поскольку конторских дел у него почти не было.

Спальня представляла собой просторную квадратную комнату с белыми оштукатуренными стенами, открытыми дверными проемами и стропилами без потолка – на них гнездились воробьи. Из мебели была большая кровать с откидным балдахином из москитной сетки, плетеный стол, стул и зеркальце, а также грубые книжные полки, на которых стояли несколько сотен книг, заплесневших и загаженных мокрицами за долгие годы. На стене распластался геккон, напоминая геральдического дракона. За навесом веранды свет струился сияющей маслянистой стеной. Монотонное голубиное воркование, доносившееся из зарослей бамбука, причудливо вплеталось в знойный день, навевая дрему наподобие не колыбельной, но паров хлороформа.

В двух сотнях ярдов ниже, возле бунгало Макгрегора, дурван, служивший живыми часами, четырежды ударил по висячей рельсе. Этот звук разбудил слугу Флори, Ко Слу, и он вошел в кухню, раздул угли в очаге и вскипятил воду для чая. Затем накинул розовый гаун‑баун и муслиновую инджи и принес к кровати хозяина чайный поднос.

Ко Сла (полным его именем было Маун Сен Хла), типичный бирманский мужик, низкорослый и коренастый, отличался очень темной кожей и затравленным выражением лица. И хотя как у большинства бирманцев борода у него не росла, он отпустил черные усы, свисавшие по краям рта. Флори он служил с тех пор, как тот приехал в Бирму. Эти двое были почти ровесниками. Они росли вместе, выслеживали куликов и уток, устраивали бок о бок засады на деревьях, тщетно ожидая тигров, делили невзгоды тысяч походов и марш‑бросков; также Ко Сла подыскивал Флори подружек, занимал для него деньги у китайских ростовщиков, укладывал его после пьянок в постель и выхаживал во время приступов лихорадки. В глазах Ко Слы холостяк Флори так и остался мальчишкой, тогда как сам он женился, породил пятерых детей, а затем удвоил тяготы супружества, взяв вторую жену. Как всякий слуга холостяка, Ко Сла был ленив и неряшлив, зато предан Флори. Он не позволял никому другому прислуживать ему за столом, носить его ружье или придерживать пони, пока тот садился в седло. Если же во время марш‑броска путь им преграждал ручей, Ко Сла переносил Флори на закорках. Он жалел Флори, отчасти потому, что считал его большим доверчивым ребенком, отчасти из‑за родимого пятна, внушавшего ему ужас.

Ко Сла беззвучно поставил чайный поднос на стол, а затем подошел к изножью кровати и пощекотал Флори пальцы. Он знал, что это единственный способ разбудить его, не вызвав раздражения. Флори перекатился, выругался и вжался лбом в подушку.

– Пробило четыре часа, наисвятейший, – сказал Ко Сла на бирманском. – Я принес две чашки – женщина сказала, что придет.

Женщиной была Ма Хла Мэй, любовница Флори. Ко Сла всегда называл ее просто женщиной, показывая свою неприязнь – не потому, что не одобрял такой связи, а просто из ревности к влиянию Ма Хла Мэй на хозяина.

– Святейший будет играть в теннис вечером? – спросил Ко Сла.

– Нет, слишком жарко, – сказал Флори по‑английски. – Есть ничего не хочу. Унеси эту гадость и дай виски.

Ко Сла отлично понимал английский, хотя не говорил на нем. Он принес бутылку виски, а также теннисную ракетку Флори и тактично приложил ее к стене напротив кровати. В его понимании теннис был таинственным ритуалом, обязательным для всех англичан, и ему не нравилось, что хозяин валяется вечерами без дела.

Флори с отвращением отодвинул бутерброд, который принес Ко Сла, но налил в чай виски, выпил и почувствовал себя лучше. Он спал с полудня, и у него болела голова и ныли кости, а во рту был вкус горелой бумаги. Еда уже много лет не приносила ему удовольствия. Вся еда европейцев в Бирме хуже некуда: хлеб рыхлый, заквашенный на пальмовом соке, на вкус как паршивая грошовая булочка, масло консервированное, как и молоко, если не хочешь пить водянистую бурду дад‑валлы, местного молочника.

Когда Ко Сла вышел из комнаты, Флори услышал скрип сандалий и гортанный голос бирманки:

– Мой хозяин проснулся?

[1] Я – римский подданный (лат.).