Эта маленькая Гео

На следующий день Сташенко с женой уехали из посёлка и больше никогда там не появлялись. Сад их заглох, всё поросло бурьяном, замок на воротах проржавел… Хозяев никто не вспоминал, что с ними стало, никому до этого не было дела. Чумаков и Рахманов знали и об их судьбе, и о судьбе их сбежавшего сына во всех подробностях, но никогда не говорили об этом, даже меж собой. Шифровальщиков бывших не бывает.

 

Жидовская морда

 

Она взяла кошёлку и пошла на рынок, который её мать когда‑то называла «базар», но сама она говорила так, как говорили все вокруг – «рынок».

Весна в этом году была поздняя, но дружная. В одно мгновенье всё в городе зазеленело, расцвело, засияло и помолодело. Заблестели купола на соборе – перед Пасхой. Во всю заливались и щебетали птицы.

Она шла и прислушивалась к их голосам, хотя на душе у неё в это утро было совсем не по‑весеннему. Ночью ей приснился погибший в войну муж, будто бы он стоял на одном берегу реки, а она на другом, и он махал ей рукой и звал к себе, а она кричала ему на тот берег, что никак не может, потому что у неё много дел. «Ну, какие у меня дела, – мысленно рассуждала она, осторожно перешагивая юркий, как ртуть, ручеёк. – Впустую живу».

С тех пор как она перестала изо дня в день в любую погоду через весь город добираться в роддом, где сорок лет проработала сначала старшей акушеркой, а потом главврачом, особого смысла в своём существовании она не видела. Трое её приёмных детей разлетелись по всему миру, звонили, писали, присылали фотографии своих чад и домочадцев с видом на собственный дом и дорогой автомобиль, звали в гости и насовсем, но она не ехала, понимая, что у них своя жизнь, в которой она им не помощница, а лишь обуза. К тому же боялась тронуться с места – сердце заметно ослабело, и память её подводила.

Здесь же, на родной почве, всё было ей привычно, да и то сказать, в городе едва ли не каждый взрослый житель появился на свет под её присмотром и с её помощью. Многие её помнили, и порой на улице прохожие с ней здоровались, или она слышала за спиной своё имя. Но при этом жила она уединённо, дружбы ни с кем не водила, существовала себе потихоньку, размеренно, экономно. «Как цветок на окне, – рассуждала она о своей жизни, – только от цветка всё кому‑то радость… Правда, мороки со мной никому нет, и то слава богу…»

Налетел свежий с близкой реки ветерок, принёс с собой запах чистой воды, мокрого луга и вербы. Вспомнилось чудес…

– Ты что, ослепла, жидовская морда? Под колёса лезешь!

Из открытых ворот базы на полном ходу выкатился грузовик с ящиками пива. Растерявшись, она отступила назад, поспешно, неловко, и он пропёр мимо, задев её бортом по плечу. Водитель высунулся из кабины и, матерясь, сверкая золотым зубом, крикнул: «Из‑за тебя в тюрьму сядешь! – и со смаком повторил: – Жидовская морда!»

Плечо разболелось не сразу, и до рынка она всё‑таки дошла, купила там сухофруктов и баночку мёда, но обратно уже еле плелась. Дома намазала ушиб меновазином, потом прилегла. «Вот почему он мне снился, – подумалось ей, – ведь была на волосок от смерти… Это он меня так предупреждал… Знал бы он…» Она не довела свою мысль до конца, потому что это была очень неприятная мысль, от которой, когда она приходила ей в голову, подымалось давление и болело сердце.

Морщась от боли, она встала, открыла шифоньер и вынула оттуда свёрток, закутанный в чистую льняную наволочку. Освободив от материи, поставила на стол старинную деревянную доску, икону без оклада, на которой была изображена Божья Матерь с младенцем. Когда‑то она подобрала эту вещь на помойке, разорённую, никому не нужную – странный, давно забытый цвет платья Богородицы тогда привлёк её внимание… Случалось, не часто, повинуясь какой‑то неясной воле, она доставала икону и рассматривала её. Сейчас она посмотрела в глаза Марии.

На младенца она не взглянула. Она знала, что он вырастет. Её собственный сын умер в младенчестве – в эшелоне, идущем через всю страну с запада на восток, из которого на каждой станции выносили завёрнутых в тряпье детей и стариков. С тех пор столько младенцев побывало у неё в руках, столько раз она вправляла, направляла, вытягивала, шлёпала, поворачивала, осматривала их головёнки, ручки, ножки, пальчики, попки, пипки, животики, столько раз наблюдала борьбу за жизнь всеми инстинктами, будто зажжёнными фарами, пронизывающими мглу, что не только могла безошибочно определить вес новорождённого с точностью до десяти граммов, но и его способность войти и закрепиться на этом краю света. Она давно поняла предназначение их всех, нуждающихся в охранении и сбережении, и не было у неё к ним – и к нему – ни вопросов, ни упрёков, ни просьб, ни молитв.

Она смотрела в глаза матери, полностью поглощённой собственным сыном и не видящей вокруг никого и ничего, трепещущей от страха за его судьбу и таящей последнюю надежду, надежду… Множество таких матерей в своё время проходило перед нею, и ничего незнакомого, особенного, не было в выражении этого лица на иконе, но само это лицо, проступавшее сквозь двухтысячелетние искажения и приписки, само это лицо, само лицо, лицо…

Она усмехнулась и, снова закутав доску в наволочку, спрятала её в шкаф. До следующего раза.

 

Клубника со взбитыми сливками

 

У Неё была работа и дом и больше ничего. И Она подобрала на улице пёсика‑хромушку. Привела домой, покормила, вымыла, расчесала, вылечила. Специальный коврик постелила – место для сна. И стал бывший хромушка вести жизнь достойную, интеллигентную, дом охранять и в отсутствии хозяйки человеческие слова заучивать – «сидеть», «лежать», «дай лапу», «принеси тапочки», «молодец», чтобы вечером не дай бог не перепутать, не опозориться. И всё было хорошо.

Но через некоторое время пришёл за пёсиком мальчик. «Это моя, – говорит, – собака, только она у вас потерялась». А сам смотрит и узнать свою собаку не может. А ещё смотрит и видит – в миске у пёсика каша с сосисками, на кусочки порезанными, чтобы пёсику удобнее есть было. Не утерпел, наклонился и вытащил из миски кусочек и в рот сунул. Съел. Думает: пёсик не скажет, а Она не заметит. Заметила. Велела руки помыть и за стол сесть. В кашу масло добавила, сосиски горячие на тарелку выложила, огурчик зелёненький нарезала, и большую кружку компота со всякими ягодами налила, и всё это мальчику придвинула. Он съел и ещё попросил. «Нет, – говорит Она, – сейчас надо уроки учить. А как уроки выучишь, чай с пирогом будем пить». Ну, мальчик от неожиданности все уроки и выучил. Так у них и пошло: каждый день он все уроки учит, а потом они чай пьют и что‑нибудь вкусненькое едят. И пёсика не забывают. И всё было хорошо.