Фатум
– Молодой человек! Вам нужно позаботиться о зрителях. Согласитесь, это не очень приятно, если на завтрашнюю поэтическую дуэль придут одни критики… Впрочем, и поэты – не самая благодарная публика. Каждый из них втайне считает себя непревзойдённым. Найдите пару‑тройку прозаиков, которые ни черта не смыслят в законах стихосложения. Пусть кивают из вежливости и аплодируют для красоты, – человек с трудным именем хлопнул растерянного студента по плечу. Это был куратор с факультета поэзии, которого предпочитали называть «извините» или «прошу прощения, вы не могли бы подсказать…», потому что почти никто не мог запомнить, Рафут он Сахиб оглы, или Махмед Бахрам оглы, или ещё кто‑нибудь в том же духе.
Куратор – коренастый мужчина с густыми, сведёнными вместе бровями. Из‑за этих бровей взгляд казался строгим и тяжёлым. Говорят, на занятиях по стихосложению с первой минуты воцаряется мертвенная тишина, и, если всё же находится нечаянный нарушитель дисциплины, преподаватель готовит для него особый котёл в аду. Юноша с фамилией поэта‑символиста застыл посередине коридора, зачем‑то вытянув руки. В школе литературного мастерства «Фатум» давно привыкли к подобным причудам. Может быть, у человека внезапный приступ вдохновения? К таким вещам следует относиться уважительно, и лучше спокойно обойти очарованного творца, а не вступать с ним в диалог.
Но для девушки с кожаным рюкзачком и брелоком в виде задумчивого космонавта законы были не писаны. Она напоминала рыжее солнце, сияющее между пушистыми облаками, предназначенное для того, чтобы греть, но не сжигать. Игривые лучи плавно скользили по прядям огненных волос и щекотали робкие веснушки на носу. Незнакомка широко улыбалась, не стесняясь брекетов и щербинки между передними зубами. Казалось, она вообще не способна смущаться. Поэт поймал себя на мысли, что никогда раньше не встречал таких свободных людей: точно она породнилась с ветром, став его преданной сестрой. Примерно такое сравнение и породило его встревоженное воображение.
– Привет! – звонкий, почти детский голос прозвучал, как танцующая мелодия, похожая на сюиту Грига. В уголках светло‑синих глаз искрилось счастье. Юноша невольно улыбнулся в ответ.
– Меня зовут Алиса, хотя, если хочешь, можешь называть меня Марго. Лучше не спрашивай, как эти два имени вообще могут быть связаны друг с другом. На этот вопрос я точно не отвечу, – Алиса продолжала улыбаться, и люди, проходящие мимо, принимали незнакомцев за близких друзей.
– Очень приятно. А я Лаврентий, но лучше называй меня Лавром. Не люблю своё полное имя, – юноша протянул Алисе руку, которую девушка пожала с поспешной благодарностью. Лавр собирался задать вопрос, чем он может быть полезен, но передумал и выразительно посмотрел на загадочное лицо Алисы‑Марго. В «Фатуме» практически невозможно встретить излишне общительного человека; в основном Лавра окружали мрачные замкнутые натуры, прячущие душу под толстым футляром. Даже если за ним скрывается виолончель, сложно понять это с первого звука. А прежде чем восторженная мелодия оглушит хладнокровную тишину, пройдёт несколько лет или даже столетий.
– Если честно, я слышала ваш разговор… ну… с тем чернобровым преподавателем, – девушка отчаянно коверкала сонорные звуки, особенно сильно доставалось «л» и временами – бедняжке «р». Лавр знал: этот дефект речи называется ламбдацизмом, но почему‑то большинство homo sapiens упорно продолжает именовать его картавостью. Дядя Лаврентия тоже не выговаривал букву «л», но потом занялся работой над дикцией и так увлёкся, что в конце концов сам стал логопедом. Поэт улыбнулся: маленький недостаток делал незнакомку ещё милее. И почему‑то постоянно хотелось смеяться, как будто она уже поделилась с ним куском ослепительного счастья. Юноша принялся тереть кончик вздёрнутого носа – это всегда помогало ему собраться с мыслями; даже в этот раз он вмиг посерьёзнел и немного нахмурился. Оставалось только надеяться, что Алиса не из прозаиков, ведь Бахрам оглы весьма нелестно отзывался о студентах этого факультета.
– Я как раз из прозаиков, – будто прочитав его мысли, сказала девушка. На блестящих от гигиенической помады губах засияла улыбка. Лавр невольно покраснел; его пальцы теребили галстук‑бабочку, а глаза бегали в разные стороны. И почему куратор так громко разговаривает и никогда не следит за языком? А ещё поэт, называется… Но незнакомка совсем не выглядела обиженной, и Лавр немного успокоился.
– Знаешь, я здесь новенькая. И мне всё интересно. Я ищу друзей. Правда, я не очень хорошо разбираюсь в поэзии, – это торопливое замечание заставило собеседника в очередной раз покраснеть, – но была бы рада сходить на поэтическую дуэль. Шикарное название, – девушка подняла длинные каштановые волосы, собираясь забрать их в хвост, но передумала и отпустила – золотые пряди рассыпались по плечам.
– Буду очень рада… Да это просто восхитительно! – Лавр наконец‑то посмотрел Алисе прямо в глаза. Последний румянец исчез с бледных щёк, и юноша снова коснулся смешного маленького носа, слегка пошатнулся, но всё‑таки удержал равновесие и положил тёплую руку на плечо незнакомки.
– Только ты это… не бери в голову… Он говорил такие глупые вещи. Не воспринимает всерьёз тех, кто пишет прозу, – Лавр принуждённо рассмеялся, надеясь обратить сказанное куратором в нелепую шутку. Кажется, юноша впервые понял, что такое испанский стыд. И почему студент вынужден оправдываться за дурацкие слова преподавателя?
– Да ладно тебе, – собеседница хлопнула в ладоши. – Видишь, я даже умею аплодировать для красоты.
Лаврентий Иванов был одним из тех самонадеянных людей, которые считают, что настоящий гений рождается один раз в сто лет. В глубине души юноша знал: он будет с достоинством нести это почётное звание, как лавровый венец на голове. Но никто из друзей и близких не посмел бы обвинить Лавра в излишнем высокомерии и уж тем более эгоизме. На самом деле несчастный всё время сомневался; его слабое сердце раздирали страшные муки, которые однажды подтолкнули измученного Сальери к убийству весёлого друга, гуляки и гения, Божьего избранника – Моцарта. Стоит ли вообще браться за перо, если ни одна из твоих попыток не приносит никаких плодов?
Хочешь признания и славы. Хочешь быть похожим на Бога. Но между тем ты всё равно остаёшься одним из многих. Все лавры достаются кому‑то другому – тому, кто, может быть, никогда не старался по‑настоящему. Зачем же продолжать, если тебе не суждено однажды сесть на чужое желанное место?
Лавр проткнул вилкой пластилиновую котлету и тяжело вздохнул. Алиса громко рассмеялась, но в знак уважения к чувствам страдающего поэта почти сразу прикрыла рот рукой.
– Извини, просто мы сидим в столовой всего пять минут, а ты уже три раза вздохнул, как будто вселенная вот‑вот разлетится на куски, – поспешно объяснила девушка и откусила сахарную булочку. Она всегда всё делала наоборот: начинала обед с десерта, а заканчивала супом.
– Вселенная разлетится на куски, – монотонным голосом повторил Лавр. – Сразу чувствуется, что ты homo scriptor[1]. Кстати, а ты никогда не задумывалась, зачем вообще всё это делаешь?
Алиса подавилась и долго не могла откашляться; Лавр рассеянно постучал по её спине с такой силой, что из глаз девушки брызнули слёзы.
[1] Человек пишущий.
