Гнездо синицы
– Сколько будет продолжаться этот цирк?.. – произнёс он с горечью в голосе, отбиваясь от помощи.
– Простите?
– За что мне это?..
Становилось всё более и более неловко.
– Может, стоит позвать кого‑нибудь?
– Нет‑нет‑нет! – завизжал он как поросёнок, крепко вцепившись в мою ногу.
– Ладно, я не буду никого звать, только успокойтесь, если не хотите, чтобы вас видели в таком состоянии.
– Я спокоен, я абсолютно спокоен, – сказал он, а сам трижды с приличным размахом ударил себя по щекам.
– Вы меня, конечно, простите, если я вас чем‑то обидел, но…
И не дожидаясь ответа – «Чик», – в линзах объектива отразился и вовсе не человек, но жалкое, скрюченное подобие, презренное насекомое, всем видом просящее размазать себя по полу.
– Смешно тебе?
– Скорее я нахожу это странным, поймите меня правильно… – То ли от растерянности, в которую вгоняла меня ситуация, то ли оттого, что он вновь щекотно впился пальцами в мою лодыжку[1], я и впрямь едва не рассмеялся.
– Смешно, конечно. А я и не против, смейся сколько угодно. Мне и самому смешно. Для чего ты, Господи, не оставишь меня? Знаю: этот Бог всегда находил в издевательствах особое наслаждение, а не находил бы, и не было бы в природе унижений и насилия, не было бы даже таких стремлений… и нам, как неотъемлемым частям Его, это хорошо известно.
– Господин директор, возьмите себя в руки, никто не собирается причинять вам вред.
– Жизнь моя не представляет больше никакой ценности. Я же сразу узнал тебя. Ты здесь из‑за моего долга перед… перед…
– Перед кем? Будет проще, если вы уточните. Я уверен, человек в вашем положении много кому должен, и ещё куда большее количество людей являются должниками перед вами.
– Да‑а. Ты не один из нас, я прав. – Он таинственно и как будто даже с надеждой кивнул в сторону висевшей на стене деревянной маски, один лишь вид которой вызвал новую волну смеха во мне. – Я тебя раскусил.
– Вполне один из вас, вот тут где‑то завалялся договор… – Как назло, в единственном моём кармане среди кучи всяких бумажек никогда нельзя было ничего найти.
– Знаешь, что тебя выдало? Камера – та, что висит у тебя на шее, – «Зенит‑ЕТ», она твоя?
– Это камера моей матери.
– Матери, верно… Я всего лишь хотел чуточку побыть в тишине, я не думал, что это так дорого стоит. – Говоря это, он обращался будто к невидимым слушателям a parte[2] подобно актёру на сцене, а не ко мне лично. – И почему случай не уронит мне на голову горшок с цветущими азалиями? Не сразит аневризмой?
Жалкие потуги обрести опору в логической структуре, принявшей облик стола, обернулись для него провалом. Он вновь повалился на пол. Его лицо, в артикуляции также привыкшее к минимализму, не умело как следует выражать ни страдание, ни раскаяние, а потому теперь искажалось самым что ни на есть гаденьким образом.
– Мне нужно сделать что‑то, прежде чем начнём?
– Не знаю, а что мы начинаем?
– Я всё подготовил. Я имею в виду, мне положено последнее слово или нет?
– Наверное.
– Тогда… телефон… Дай мне телефон…
– Зачем он вам?
– Не доверяешь?
– На столе его нет, – ответил я, задержавшись взглядом на полном обсидиановом торсе Венеры. – У меня нет причин не доверять вам.
– Всё верно… он же у меня в кармане. – Он постучал одновременно по ножке стола и по голове, симулируя деревянный звук. – Считай это последней прихотью.
– Пожалуйста.
Нелепо повалившись набок и растянув на лице своём самодовольную ироничную улыбку, директор начал запись.
Видео № 1. 10:48
– Земля! На горизонте земля! А значит, я с радостью вынужден констатировать факт нашего с вами полного поражения, друзья мои! Ура! Два предыдущих корабля успешно пошли ко дну, затонет и наш – вместе со своими главными добродетелями – ложью и неумеренностью, немного лишь не дотянет до заветного края, обещавшего нам период счастья взамен всех тех горестей и утрат, к которым наш народ привык и без которых мы себя уже не мыслим. Часть из нас поварёшками трескали икру с закрытыми глазами, пока остальные обходились обгорелыми головками спичек, и когда трюмы опустели, последние ликовали, как я теперь ликую, зная, что ждёт нас. Зайдя на борт в поисках земли, мы грезили о вечном плаванье, и мы его получим. Я знаю, о чём говорю, ведь я отлично отобедал сегодня куском корабельной обшивки. Чего уж тут таить? Вы продолжаете ходить на работу как ни в чём не бывало, честно исполняете свои обязанности, затем честно отдыхаете, в то время как наш корабль захлёбывается. Мы слишком много забираем и слишком мало отдаём, одной жизни не хватит, чтобы расплатиться. Готовьтесь, друзья, и будьте благонравны. Хотите сказать, вам это неизвестно? Скажите это своему отражению, смелее, друзья мои. Вслух, все вместе: «Но от нас ведь больше ничего и не требуется: ходи и улыбайся». Вы жаждете быть обманутыми, раз не спорите с очевидной ложью, и это лишь усугубляет ваш грех. Неужели за годы фордевинда[3] вы отвыкли от того, каким бывает ветер истории? Лишь последние слепцы и впрямь не видят, что от ветра истории не удастся спрятаться за закрытыми дверьми. Нет, конечно, нутро ваше помнит, потому в вас и плещет желчь, потому вы и бьёте себя в грудь. Не подумайте, будто я печалюсь за упокой идущего ко дну общества. Не тут‑то было! Туда ему и дорога! И я с радостью забью свинцовый гвоздь в крышку хрустального гроба, и теперь уж не ждите протянутой руки, что спустится вдруг с небес и бескорыстно спасёт нас. Мы отвернулись от Бога, а Бог отвернулся от нас.
Конец записи.
Он остановил запись, напоследок взглянув в объектив так, будто хотел напугать незадачливого зрителя, затем обратился ко мне:
[1] где‑то в этом мире ухмыльнулся один особо острый скальпель
[2] в сторону (лат.)
[3] фордевинд (нидерл. voor de wind) – ветер, дующий прямо в корму или по курсу судна («Словарь морских терминов, встречающихся в рассказах», К. М. Станюкович)
