Игра герцога. Вестовые хаоса
«Прям как у ворона зеньки‑то!» – подумал Солнцев‑Засекин, негласный хозяин этих мест, повертев неловко в пальцах картонку:
– Признаться, никогда ранее таких красивых и диковинных вещиц не видывал. Так вы, сударь…
– Изволю служить в должности обер‑камергера, в точности как там и отмечено…
– Признаться, мы люди простые, совсем можно сказать… В наших палестинах и не слыхивали о том, что сегодня ещё где‑то состоят на службе в таком, кхм, чине.
– Я человек не государственный, а нахожусь в подчинении у господина весьма знатного рода – благородного, известного, доложу я вам. Мой господин – великий герцог, и он имеет честь сегодня оказаться проездом в ваших краях.
– Великий герцог, надо же, ну как в сказке какой! – усмехнулся недоверчиво Еремей Силуанович, и протянул обратно визитку.
– Что вы, что вы, это вам на вечное, так сказать, пользование!
– Да, но зачем?
– Даёт возможность связаться со мной. Если я буду нужен вашей милости, и захотите передать что‑либо моему господину, просто соизвольте взять в руки сию визитку, потрите чуть, и в скорости, как только позволят мне обстоятельства, я непременно окажусь к вашим услугам…
«Ерунда какая‑то! – подумал барин, убрал визитку в карман, и посмотрел на слуг. Те недоумевали не меньше.
«Умом тронутый какой явился? Но это даже и хорошо, я уж боялся – кого ненужного принесло в такой… неудобный час», – барин не отпускал мысль о том, что в пыточной подвальной комнате висит подвешенный должник. Если тот крикнет истошно – стены массивные, вряд ли звук пробьётся, но кто знает…
«Вот отвлёк, мерзавец! Ну ничего, окажешься у меня в руках, испытаю на тебе одну новиночку!» – подумал барин, и посмотрел в глаза Гвилума. Они были глубокими – и такими, что Еремей Силуанович испугался их! Никогда ранее такого не случалось! Этот странный гость будто всё знал о нём, и даже прочёл последнюю мысль, ехидно посмеявшись.
– Чем же я могу служить? – наконец выдавил хозяин.
– О, не извольте беспокоиться, служить готов именно я! – Гвилум снова сделал реверанс, и барин недовольно цокнул языком. Ему стал надоедать этот нелепый концерт со светскими условностями.
Гвилум поджал ладонью смолистую бороду и распрямился после поклона, насколько позволял горб, и достал из‑за пазухи свёрнутую трубочкой бумагу. Протянул её барину.
Слуги вытянулись в смирном молчании, когда Еремей Силуанович развернул свиток. Они хорошо знали хозяина – если у него начинает слегка трястись плечо, верный знак близкого гнева. Если не на горбе этого чудаковатого гостя, то уж на их спинах точно выместит он потом всю злобу! Но они выдохнули, увидев, как распрямились морщины на суровом лице барина:
– Неужели? – воскликнул он. – Но как? Я же искал! Я сбился с ног в поисках! Я столько многолетних накоплений своих вложил на поиски без пользы, всё перевернул, всё! Меня уверяли, что эта бумага потеряна!
Его плечи затряслись, но теперь это значило крайнюю степень возбуждения, близкую к восторгу:
– Да что же мы тут стоим! Не извольте гневаться на моё нечаянное такое… я, смею уверить, гостеприимный хозяин, и всегда рад! Милости прошу пройти со мной, и всё обсудить, а после отобедать! – и он громко, словно лая, дал короткие распоряжения, так что слуги за миг разбежались исполнять.
– Не стоило так беспокоиться, ваша милость! – сказал Гвилум, грузно переваливаясь по лестнице вслед за хозяином. – Мне поручено обсудить с вами некоторые детали, и тут же явиться на доклад к моему господину. Искренне буду рад отобедать, но в случае приглашения нас с великим герцогом…
– Непременно, безусловно, конечно же! – Еремей Силуанович пропустил вперёд гостя и, бросив острый взгляд в разные концы длинного пустого коридора, глухо захлопнул массивную дверь своего кабинета.
Глава восьмая
Тайна старой шахты
Вечером отец вернулся, завершив благополучно работу в извозе, и конское ржание у ворот стало главной радостью для Есии после долгого дня. Она так переживала, особенно после того, как на занятиях у Антона Силуановича стали говорить о старине и шахте. Девочка была уверена, что папа оказался там, и его жизни грозит опасность. Но вот он вернулся, цел и невредим, и можно вздохнуть спокойно.
Пётр был необычайно весел, много шутил, раздавая жене и дочерям подарки. Жена Ульяна старалась улыбаться, но что‑то поменялось в ней. Может быть, сказались долгие переживания, бессонница, но выглядела хозяйка дома сухой, измученной. Лицо стало бледным и натянутым, будто кто‑то стёр с него все краски. Пётр же этого не замечал, радовался возгласам старших дочек, да приговаривал:
– Всё вам, всё вам, смотрите, сколько накупил всего! Сегодня подвозил… одного барина, так он так щедро расплатился серебром, что я теперь всех, милые мои, одарю, хоть трижды! Как в сказке! Это тебе, Фёклушка, ты же у меня, старшенькая моя, считай, невестушка, а ну‑ка, примерь нарядец, впору ли будет? А то, у отца глаз востёр, я видел же, что прям по тебе шито‑кроено!
– То золотом, то серебром платят, что ж это такое получается? – говорили негромко Ульяна, потому её никто в гомоне и не услышал. Она отошла в сторонку, где стояла младшая:
– А ты что там скукожилась вся, Есюша, а ну‑ка, иди сюда! – подозвал Пётр. – Смотри, что тятька тебе привёз! Ай, какие, прям на твои белые ноженьки!
Есия примерила красные сапожки из мягкой кожи – оказались в пору:
– Ни у кого таких нет, а у тебя будут!
– Будешь ходить с красными ножками, как петушок! – посмеялась старшая.
– А ну перестань, ох, я тебе задам! – строго пресёк отец, и обратился к младшей. – А ты выйди, пройдись по двору, как они тебе будут, не холодно ли ножкам? Если холодно – то быстрей в дом! А так скоро тепло придёт, весна, раздолье, и мы уж так заживём, как никогда не живали! Уж поверьте, милые мои девчушки!
Фёкла гоготала от радости, а Дуняша, получившая в подарок мешочек сладостей, посасывала петушка на палочке, и непрестанно поддакивала старшей.
Во дворе совсем стемнело, и Есияя пошла по дорожке, ведущей к хлеву. Смотрела под ноги, и казалось, что яркие сапожки светились на фоне тусклого снега. Она не могла понять – почему же ей не радостно, как сёстрам? Девочка, как и мама, радовалась только тому, что тятька вернулся невредимым, а остальное вызывало почему‑то лишь непонятную, гнетущую тревогу, которая только нарастала. И, будто подхватывая её тревожное настроение, из хлева послышался сдавленный глухой плач. Никто из животных таких звуков издавать не мог, но кому быть там, и тем более рыдать в столь поздний час?
