Изгнанники. Повесть о Гражданской войне

Виднелась по левую сторону к городу передовая, где беженцы прошлым летом опрокинули вокзальный гарнизон, посланный на их выселение – глиняный врезанный поперек дороги перекоп и навал рельс кончался у трех свободных путей. Прямо, меж стыков опасно накрененных балластных кузовов синели прямоугольники спокойного залива. Кричали оттуда чайки. Свернув где‑то, Эдвин набрел и сердито отмахнулся от неопрятного чесавшего запекшийся на лбу бинт крикуна, загорелого, который тут же полез к нему с икотой, луковой отрыжкой, с monsieur и s'il vous plaît, то ли продавая что‑то, то ли клянча. Скопом вынырнули из‑под рессоры и захрустели по битому стеклу на колее грязные мальчишки. С крыши яростно полетели по ним камни. Попало одному в спину, другому – в скулу. Проступили мокрые отметины на рубашке, и сквозь рев был выплюнут в ноги задорно блеснувший из вишневой каши зуб. Позади грохнула раздвижная дверь. Из темноты две голые волосатые руки выбросили дощатый настил, показался силуэт на коленях, заботливо согнувшийся над стонущим.

– Во‑во, во‑во! – зазывал кого‑то тонкий голосок.

В отсутствие мужчин повсюду основательно, со вкусом обживались хозяйки. Устало переворачивали на огне лепешки, обнимали малышей. Руки их в бежевых и розовых кофтах так были костлявы, что не могли обвить, улечься на шеях в ласковом изгибе, и квадратно обрамляли детские головки. Женщины деловито убирались, мерили лоскутные занавески, набивали травой наволочки из платьев, обшивали гнутые зонтики и обжигали выеденные консервные банки для питья. У откоса спешно драли обивку с большого красного дивана, смешно проваливались пятками в кротовьи норы, пятились, приседая, лупили железными прутьями подлокотники и топили отхваченной щепой чудовищный медово‑желтый самовар. Земля была вылизана. Ни дощечки, ни тряпки, ни окурка. Все прибрано к рукам.

Блуждая, уже, казалось, потерявшись, Эдвин, отыскал, наконец, нужный вагон, купейный светло‑зеленый, отделенный от остальных двумя пустыми платформами и глухими и мрачными багажными склепами по соседним путям. Железные ступени к тамбурной площадке гулко оповестили о каждом шаге. В ответ лязгнуло наверху, и из‑за приоткрытой двери к нему выглянула худенькая старушка в теплом красном платке на плечах со сломанным букетом сухих шаров‑георгинов. Поведя добрыми синими глазами, в которых ускользала кобальтовая поволока, она принялась стыдливо прятать беспорядочные завитки коротких сиреневых волос, выкрашенных как у многих после тяжелой болезни цветочным варом. Поднятая слабая рука в миг побагровела до рыжих и фиолетовых тонов. От стремительно наплывшего закатного зарева бледность налилась пунцовым соком. Зарозовела мочка уха, тронулись трещины сухих губ, и медью от носа к щекам разбежались игривые леопардовые веснушки. Придерживая полы голубого в тон глаз атласного платья, сильно ей, впрочем, великого, заколотого миллионом булавок, старушка поздоровалась по‑французски и пригласила войти.

В просторном купе со следами вырубленных перегородок и диванов сидел на скамье у окна ее муж. Генерал. Череп его был гладко выбрит, а нижнюю половину лица совершенно скрывали седые усы и борода‑трезубец, столь распушенные, что казалось, будто он подобно охотничьему псу закусил разом и бережно носил в пасти три беличьи тушки, и нельзя было понять, намеренно ли ухожена борода или хороша от природы. Вознесенные над узкими глазами черные еще брови вместе с невидным ртом придавали ему вид большого лукавца, но по длинным с заостренными костяшками пальцам, крепко вцепившимся в обложку книги цвета опавших листьев, по строгой осанке можно было угадать и железный неподвластный норов. Поверх простой солдатской формы генерал носил синий с вереницей орденов и копнами золотых погон мундир, залитый у жесткого алого воротника никак не изводившейся артериальной кровью – не стерпел по слухам чего‑то от чешских солдат на полустанке.

Увидев Эдвина, он, не вставая, сдержанно поздоровался. Молчаливо возвышалась в тени за ним фигура его спутника, высокого лысеющего красноносого человека в очках, который еще в первую встречу произвел впечатление тягостное и гадкое. Это был умалишенный, по всему – из командного состава – но теперь в блестящем смоляном фраке с длинными фалдами он походил на индюшку. Он то выпячивал грудь, растопырив хвостом за спиной ладони, то резко в пояс кланялся, словно собирался клевать с пола. Во время бесед «полковник», как однажды обратился к нему генерал, не переставая подпрыгивал и перебивал, задорно декламируя стихи и распевая по‑русски.

– Мое почтение, господа – учтиво произнес Эдвин, опустив мешок – как и обещал, доставил сегодня отменный свежеиспеченный хлеб. Белый. Более полутора тысяч фунтов. Сейчас его разгружают у балластных вагонов.

– Вы садитесь, пожалуйста, сударь – сказала старушка и указала на стул без спинки в центре купе – Желаете кофе? Можно распорядиться. Тут при нас солдатик теперь, он сварит.

– Благодарю, но откажусь. Вижу, мадам Кавковская, вы счастливо поправились. Очень рад. Так Вам к лицу красная накидка, придает совсем здоровый вид.

– Правда, что счастливо – улыбнулась она – знаете, ведь меня спасли добрые люди и здешнее потрясающее изобилие. Китайские дети каждый день ходили, приносили с рынка овощи и мандарины. Молока в округе не достать, и вот мой муж давил сок собственноручно. А когда узнали, что я и не встаю совсем по болезни и есть не могу, стали передавать зеленое пюре в прелестных стеклянных баночках от конфитюра. Как открыл наш фельдшер – это пассированная смесь из шпината и морских водорослей. Лекарственная, богатая йодом, солью и даже вкусная.

– Известное блюдо. Его часто подают в виде супа или вместе с рисом. Говорят, очень полезно, особенно если вместе с китайской водкой.

– Ох, это лишнее – старушка мягко улыбнулась Эдвину – мой супруг водки ни в каком виде, даже медицинском, в доме не терпит. А пюре я детишек тех теперь ещё прошу приносить. Четверо молодых юношей у нас и женщина одна в лихорадке… А вы, значит, привезли с собой хлеба? Очень тоже нужно, для детей особенно. В подобной обстановке совсем маленьких можно накормить только смоченным мякишем.

– Привез, сколько смог, за раз, сударыня, и хотел бы подробнее обсудить это дело с вами и генералом.

Старушка растерянно посмотрела на Эдвина, а генерал, отшвырнув на скамью книгу и, по‑прежнему сидя, процедил сквозь бороду:

– Неужели мой французский так плох, что не позволяет доходчиво объясниться? Что ж, готов повторить свои слова. Никаких дел с вами иметь не стану. Люди и без того получают достаточную помощь от американского союза…

– Да неужели достаточную, генерал? Ведь каждый день прибывают новые семейства. Я расспрашивал американцев – союз вынужден был с этого месяца вновь сократить паек. Разве это не соответствует действительности…

– Был у нас царь‑дурачок. Черный хлеб за пяточек. Стала федеративна республика. Горбушка восемь рубликов… – стеснительно и с каким‑то сомнением вступил в диалог из угла полковник.

– Соответствует или нет, – перебил в унисон генерал – но ваш хлеб здесь никто не купит. Средств нет. Вы все надеетесь найти ответственного человека под выгодную сделку? Расположить обещаниями, выпросить paiement d'avance, выманить последние сбережения. Все это было, было и задолго до вас, на каждой станции… Нет? Вы истинный благодетель? В таком случае – раздавайте товар бесплатно и немедленно уезжайте.

– Да суть ведь не в хлебе, господин генерал. Вы прибыли во Владивосток недавно и не видели, что тут творилось зимой, когда матери ночами укрывали собой малолетних детей, и намертво примерзали к койкам, а под утро из‑под их затверделых животов доносился плач и крики их чад. Я это не…

– На поминках раз вдовец сел покушать холодец. Глянул. Братцы – там кольцо. Что жене дарил давно! – торжественно продекламировали из угла.