Изгнанники. Повесть о Гражданской войне

В штаб вернулся поздно. Офицеры еще были в городе, и в зале при свечах курил только молоденький сержант. Вскочив и отдав честь, он радостно поспешил к Эдвину:

– Господин адъютант, Вам два письма. Как всегда, пребольшущие. Глядите, конверт‑то распух. Скучают по вас. Столько‑то пишут… а что это с лицом у вас, господин адъютант?

Эдвин умылся, снял мундир и уединился за ширмой. Лежа распечатал первое пространное письмо. Закусил карандаш, нащупал в ящике под кроватью блокнот и начал читать, делая пометки, что‑то считая и выписывая. Закончив, он вздрогнул. Сел под жуткий скрежет. Стал перечитывать, чиркать. Откладывал письмо и брал снова, в нескольких местах проколол листы карандашом. Ходил по коридору, не отвечая на вопросы возвращавшихся сослуживцев. Сделал несколько больших глотков виски. Потом сел и быстро написал короткую записку.

Уже за полночь при луне он отыскал на отшибе рыночной площади маленькую черневшую гнилью книжную лавку, с провалившимся входом. Отворил высокий худой китаец в черной тоге, с золотой медалью на груди, с заплетенной бородой до медали, в котелке. Через порог Эдвин передал ему записку.

– Для Георгия, как только вернется… Это срочно. Я буду его ожидать каждый вечер с 7 часов на месте последней встречи. Передай – если к концу недели не появится, будет уже не важно.

 

 

День третий. Вечер

 

Если вам доводилось когда‑либо по делам торговым или из простого любопытства бывать в китайском квартале, что разросся на Семеновском покосе в западной части Владивостока, то при должном внимании вы могли, конечно, разглядеть за мещанскими проявлениями его кипучей жизни тот особенный восточный мистицизм, коим проникнута вся здешняя обстановка… С таких слов неизменно начинал свою историю каждый из почтенных членов городского коммерческого клуба, удостоенный развлекать гостей на приемах в честь визита именитых особ. Не имея повода для сомнения в искренности рассказчика и в чуждости его рафинированной природе наималейшего даже чудачества, слушатель, будь он персоной хоть немного суеверной, а это, скажем прямо, непременное качество приличного и образованного человека, мог с убежденностью заключить, что лишь только купец, морской офицер или путешественник пересекал границы китайского поселения, как уже на главной улице встречал всюду приметы дурные и недвусмысленные. Немцы, к примеру, обнаруживали в набухавших на груди жилетных карманах мертвых липких ос и плесневый виноград на отростках, переплетенных в виде трех колец. Французов смущала всякий раз толстоногая одутловатая старуха, которая шаркала по галереям в юбке, вымазанной сажей, сморкалась в нее и кидала чайкам горелый хлеб. Американцы, имевшие привычку следовать куда‑либо сломя голову, в манере грубой и непреклонной, пропарывали подошвы сапог, а, бывало, и ноги, ступая на опасно раскрытые ножницы. Англичанам же? Англичанам же непременно попадалась на пути лоснящаяся свиным жиром портупея, прострелянная и окровавленная, и невообразимо, откуда бравшаяся.

Нехитрые эти сюжеты, отличные, надо заметить, от известных слухов или сплетен и отнюдь не лишенные притом некоего пусть и весьма вульгарного очарования, каждый из почтенных членов городского коммерческого клуба считал своим долгом приукрасить персонажами столь экзотическими и неправдоподобными, что они легко завладевали умами самых осведомленных и проницательных господ и будоражили чувства самых искушенных дам, годы которых уже нисколько, казалось, не располагали к увлечению историями таинственного и романтического характера. Только представьте. То на базарной площади среди водоносов и прачек, лавочников и торговцев морской капустой, разваливших на земле свой кислый товар, промелькнет пара безруких воров, феицао юэн, что означает «мыльный язык», низких с острыми лицами, прячущих под платками разрисованные шеи и способных своими скользкими ртами совершенно неощутимо снять с ваших пальцев все перстни. То из темноты выступят под фонари изможденные фигуры опиумных курильщиков, слезливых и слюнявых, чтобы безумно складывать длинные пальцы и насвистывать проеденными щеками меланхолические мелодии. То, наконец, костлявая китаянка, пропорхнувшая мимо с кипой белья, опьянит вас дурманом, втертым в распущенные волосы, после чего вы окажетесь, разумеется, в недорогом публичном доме или за столом злой банковки, перед каким‑нибудь пьяницей или калекой, по‑собачьи огрызающимся. Выражения неприемлемые и нетерпимые в высоком обществе, в клубе употребляли без всяческого стеснения, намеренно и с большим даже весом. Рассказчик ссылался на знакомство с крупным ученым, коллекционером и выдающимся знатоком пан‑азиатского мира А., чье имя произносилось внушительным басом, после чего следовало пикантное описание страдавших недержанием манз, ходивших в ватном белье и наживших свою болезнь вместе с богатством на контрабанде человеческих почек, или владельцев гадальных домов, принесших в дар девяти богиням свою нижнюю челюсть ради долгожительства, или же носителей бычьего рога, скорых на суд и расправу. Тут же вспоминали и о жутком еще довоенном случае, когда одним сентябрьским вечером из здания большого театра Ван‑ты‑сина выбежали, пугая прохожих и возничих, окровавленные китайские акробаты, на спинах которых дергались маленькие ножи, обмотанные лоскутами их же собственной кожи.

В довершение для большего эффекта почтенный член коммерческого клуба приступал к рассуждению о наполнявших китайский квартал миллионах устрашающих психических испарений или аур, как выразилась бы одна чрезвычайно сведущая и, вероятно, оттого столь бледная и исхудалая хранительница сокровенных знаний, прибывшая из самой столицы. Эти ауры, будучи дикими порождениями нижайших людских страстей с поразительной по разным свидетельствам силой притягивались друг к другу и беспрестанно умножались. Они переполняли потайные тоннели и проходные дворы, знакомые лишь квартирантам, личностям уголовным, да студентам‑ориенталистам старших курсов, проводившим здесь так называемые «исследования фактурного языка». За долю мгновения повествователь превращал только что живописно им изображенное злачное место в подобие восточного лимба, пройти по которому для белого человека было делом не только опасным, но и положительно невозможным. Именно так гласила небылица о маньчжурском принце, изгнаннике, что бежал сюда, надеясь получить в заем солидный капитал и продолжить свои политические притязания на императорский трон. Задуманное, однако, открылось его злейшему врагу, и вслед был послан знаменитый убийца Лю Цзы, погубивший более пятидесяти мужчин, коней и женщин, но никого собственноручно. Во Владивостоке коварный наемник поступил слугой в дом русского купца первой гильдии и по прошествии трех дней выведал в полной мере истинное положение принца, для расправы над которым замыслил хитроумную и вместе с тем простейшую комбинацию. Он подлил настой ядовитых ягод в питье старшей дочери хозяина, чтобы ночью та пришла в беспамятстве на базарную площадь, где он встретил ее и сопроводил в подземные покои к принцу, погруженному в крепкий и благостный сон, совершенно несвойственный для претендентов на престолы великих царств. По внушению Лю Цзы опоенная юница любовно поцеловала спящего в губы, чем смутила его сердце. Так наследник лишился связи с божественным духом предков и до конца своих дней обречен был скитаться по несчетным переходам китайских трущоб в поисках выхода.

 

Конец ознакомительного фрагмента