Изгнанники. Повесть о Гражданской войне

Беспокойней открывшегося моря проспект наступал толпами по всем направлениям, крутил водовороты на перекрестках, вращал сотнями колес. Нет ничего лучше проспекта, по крайней мере во Владивостоке; для Владивостока проспект составляет всё. Катили колонной подконвойные двуколки с прессованным цвета выеденного лимона сеном, колотили брусчатку ландо, везли к ленчу десертное – самое томное, гладкое, упругое в мягких кремовых тканях и накидках, цветочных шляпках, ленточках, перьях, в невыносимом духе приторно апельсинном, в отчаянном звонком хохоте. Из поворота в поворот ныряли груженые ящиками автомобили с рядами тёмных крутых спин, воткнутых в белые папахи. Полз тараном вагон трамвая. Его тупой трезвон оборвал и заглушил гимназиста, скандалившего в дверях переполненной столовой «Avenir Végétarien».

Улица сковала и времени отнимала невообразимо. Пробираясь сутолокой, Эдвин больно гнул запястья, жевал скулами, чтобы перебороть набиравшийся раж, возмущение от беспечного этого гулянья. Он с презрением пропускал навстречу франтоватых подпрыгивавших служащих, голубые галстуки и тут же натыкался на спины жирно потевших купцов, только из ресторана. Видел через плечи их мокрые в капустных лоскутах бороды. Рвался на мостовую, но его теснили захламленными тележками грязные кули и нищенки. Напирали без числа монгольские лица – большие лбы, недалекий взгляд, опущенные нижние губы. Все одно дикое – в костюмах, в тогах, в мехах с какими‑то палками за шеей, с ручными ужами. Брели неведомо куда, бесцельно глазели, всем видом вопрошая: за чем же это мы, а? Рядом козыряли, скучая, длинные разноцветные офицеры‑усачи. Важные – с портфелями, в начищенных до хрусталя сапогах, отважные – с окровавленными ушами, следами на мятых кителях. Катил мимо велосипед коренастый негр в персиковом мундире с чучелом попугая поверх чалмы, с клееным кинжалом, сам черный и угрюмый, будто грешок, выуженный пером из грязного угла какой‑нибудь завалявшейся монашеской ступки для чернил. Вавилон. Но здесь ничего не строили. Лишь вели споры. Politique‑politique – со всех сторон. Variétés‑champagney‑fable.

Ожесточенный до готовности бить по дряблым землистым щекам и багровевшим носам Эдвин грубо отпихивал пустой бездельный люд. Попадались пьяненькие, дурные и, глупо смеясь, отскакивали. Неотступно нагоняла сзади вульгарная женская болтовня на французском. И вдруг – остановка, стопор, смущение. Однорукий юнкер. Стоял, чиркал спичками об витрины, и вот зажглась у него, у потерянного бледного мальчишки, одна, случайная. Он уставился на огонек, вытянул перед собой, улыбаясь с грустной надеждой, выправился, мотнул за спину пустой болотно‑зеленый рукав и запел. Хватил высокую ноту и лихо, никого не замечая, повел воспаленную плясовую. Выше, выше, словно правил тяжелым чувством, не допускал к падению. А как прогорела спичка, хрипнул и повалился беспомощно. Бежала к нему заплаканная милосердная американская сестричка. Эдвин потупился, потирая лоб, и увидел там, внизу – по линии ременных пряжек с револьверами и саблями, по линии узких талий и застегнутых пиджаков – болтались пальцы мозолистые и музыкальные, ребячьи и окольцованные. Страдальчески мяли они трубочки газет, раскрытые на затертых, подопрелых мартирологах.

Перед входом в здание музея, где разместился штаб французской миссии и по необходимости были расселены решившие еще послужить во Влади канадские добровольцы, Эдвин задержался. Вновь начинало ломить затылок, и хотелось уединиться, посидеть молча с закрытыми глазами. Громоздилась эта ужасная мысль, что ведь ничего, ничего толком же не сделано, не завершено. Дергали вопросы. Где же? Где же результат? Предъявите ли вы уж осязанию, в конце концов? Рассчитаетесь ли за время? Предчувствовалась апатия. Эдвин заложил руки за спину и медленно прошел под купол праздничной, убранной множеством флагов Триумфальной арки, где неожиданно оказался в кампании двух девиц. Пересилив себя, вежливо поздоровался, но вышло холодно, даже как‑то шипяще. Вспыхнул в ответ негодующий яркий зонтик. Оставаться стало неудобно, и Эдвин спустился к рощице, все сильнее надавливая указательным и средним пальцами на виски. Дряхлые посадки не укрывали, шум стучался в спину, обнимал за плечи, толкал к набережной.

Пригревало. У края пристани, опираясь на беспорядочные башенки расколотых ящиков, тянулись на носках, словно из‑за баррикад, юноша в форме под руку с пожилой дамой и худой высокий мужчина с девочкой на шее. Наблюдали, как купались два зашедших в гавань горбатых кита:

– И не боятся пароходов!

– Чего же им бояться‑то, они – хозяева, захотят, могут и затопить.

– Смотрите, смотрите совсем рядом с японским!

– Напомнят Порт‑Артур…

Глядя, как один из китов, выкинул над водой белесой галкой хвост, Эдвин вспомнил о чем‑то, поморщился, и быстро направился назад к штабу.

Издали оттуда, разбиваясь на несколько голосов, неслась по улице высоко веселая песня.

J'ai planté des roses blanches, sous une pierre qui poids sur les hanches.

J'ai planté des roses à peine rouges, dans des fraises, où des mains dociles sans bouge.

J'ai planté des roses jaunes miel. Buvez de cire d'un la fossette jugulaire

J'ai planté des roses écarlates sur le sable, dans le baiser des lèvres muettes

J'ai planté une rose noire au‑dessus de cœur cruel tel un coq du foire.

Oh, Roses, tindez tien racines d'araignée

et serrez‑les forts ma bien‑aimée

Oh, Roses, sous la terre se trouve la beauté,

avec le couteau dans la poitrine.

Ah, Roses, pour devenir des dence églantier

effrayez les oiseaux et encerclez ce lieu entière

effrayez les oiseaux et encerclez ce lieu entière[1]

В клумбах у крыльца французские офицеры без мундиров и кепи с голыми по локоть руками радостно прикапывали кустовые розы, цепляясь красными дутыми штанами за матовую листву. На первом этаже в разбитой ширмами зале, клубились табачные воронки. Одни летели от распахнутых ставен, другие смело в них бросались, растворяясь в сирени. Солдаты носили ведрами воду, возили тележки со стопками бумаг. Штабисты, постукивая за печатными машинками, листали свежую прессу, спорили перед картой, чертили, еще чертили. В гамаке над ними между бивней мамонтового скелета, который дьявольским холмом нависал из накуренной дымки, спал телеграфист.

[1] Народная песня жителей Альби и Каркасона, область Лангедок