Изгнанники. Повесть о Гражданской войне

Этажом выше, где расквартировались на днях, Эдвин застал своих сослуживцев за зеркалами. В шорохе брились над тазами, укладывали помадами волосы, чистили мундиры. Из высоких в пол окон расползался масляными параллелепипедами свет и захватывал в самом центре залы исполинское чучело какого‑то невиданного давно вымершего бронзово‑красного под загар тигра. Как мамонта и еще одну непонятную тварь, французы не сумели вытащить его из музея и не решались располагаться рядом, особенно после того, как весной в ночную грозу это чучело рухнуло на койку и проткнуло зубами спящего сержанта.

Войдя, Эдвин отдал честь капитану, самому старшему по званию в их группе.

– Господин Вурдэ – протянул тот, взглянув исподлобья и продолжая скрести ножницами эфес сабли – Говорят, Вы ночью нас покинули… Искали развлечений? Или по‑прежнему упражняетесь ночами? Опять гимнастические трюки с мячом на морском воздухе?

– Не мог заснуть и решил прогуляться у моря – Эдвин говорил вязко, неразборчиво. Как всегда, после ночного бодрствования подъем сменился тоскливой апатией, опустошенностью. Слова давались неохотно. Болевшая голова клонилась к подушке, тянул живот – пропустил вчерашний ужин.

– И пропустили необыкновенный завтрак… – многозначительно, словно в насмешку над его мыслями сказал капитан, откладывая саблю. Эдвин даже вздрогнул и отчетливо услышал, как ухмыляются остальные – …с одним загадочным инцидентом, которым мы как раз совершенно поглощены. Честно говоря, хотелось бы узнать и Ваше мнение, как человека, склонного рассуждать рационально. Пусть и не участника самого события…

Что ж, тогда без предисловий… Сегодня утром любезный повар, милый Жан, подал к кофе по обыкновению свежий хлеб, кремовый суп из печеной тыквы и ветчину. С крайне, однако, изысканным гарниром. Представьте… Тарелку почти целиком подминал какой‑то жуткий желтый клубень. Из шершавой кожуры в рубцах вились и омерзительно переплетались отростки, точно крошечные космы на изуродованной ожогом голове. В разрезах истекала белая слезящаяся мякоть. Не знаю уж, где откопали эту чертову кочерыжку, но выглядела она пугающе живой… Развеселившись, каждый из нас стал делать предположения: это сердце влюбленного енота, ну как можно спутать; ошибаетесь, перед вами – идейный большевик; да нет же – сущность британской дипломатии… Но особенно отличился наш мистер Стратчерс, большой поклонник мистических россказней. Оглядываясь по сторонам, он испуганно зашептал, что нечто похоже на корень мандрагоры. «Ведьмину ступу»! «Эхо чернокнижника»! В общем, известный десяткам сумасбродных личностей под десятком наиглупейших названий смертельный яд. И вот тут произошёл поистине непредсказуемый психический, я уверен, феномен…

Мы замолкли и начали в недоумении переглядываться, озадаченные столь бесцеремонной попыткой нас отравить. То есть вроде бы продолжили шутку. Но затем… Всех окунуло в некое зловещее ощущение. Чего‑то – и в этом определении мы сошлись – непоправимого. Назвать разве еще паучьим. Подходяще ли, господа? – капитан оглянулся, но никто ему не ответил.

– Вспоминали после все одинаково, как вспороло между лопатками и подняло рывком. От сонливости вяжет, водишь головой, руками, а вокруг все серо и липко. Нет формы, будто гнездо. И ясно сразу – не спастись. И на тебя словно взирает с насеста безликая сила, не живая, не механическая, а будто мертвая сама. Хищно наблюдает, как ты корчишься. Свисает податливой грудой вроде теплого теста, а давит жестко. Заставляет гнуться, чуть не ползти, вжимать шею. Кажется, вот‑вот навалится на тебя, высосет и бросит как сухую корку. Оттого… до холодной испарины панический страх… Не окопный, знакомый… Не перед боем, где бережешь свою земную жизнь, а горький, можно сказать даже, духовный страх, религиозного свойства. Предчувствуешь, что все твое человеческое естество сгинет начисто. И не будет вообще ничего‑ничего, и даже самого этого ничего, и его тоже не будет. И хотя и безысходность полная, но подтягиваешь оружие поближе, чтоб последнее совершить, не поддаться безвольно. Лично… сам до кровавого отпечатка сжимал револьвер, аж ногти треснули. А к кульминации когда подходило, значит, вытрепывало последнее, да вдруг также неожиданно и оставило…

Прикусывая изнутри верхнюю губу, наигрывая пальцами по колену, капитан выдерживал паузу.

– …Здравый рассудок восстановил сержант Кэррик. Он задержался, вошел в самый разгар завтрака, когда мы, по его выражению, сидели подобно манекенам… Раскачивались над столом, бормотали нелепости. Он и заявил невозмутимо, что на тарелке – простой корень сельдерея. Неужели никогда не видели? Да на любой ферме выращивают. Едят в таком виде не часто, не в ресторанах, конечно, но у меня, мол, бабушка целиком запекает с ароматными травами… к рыбе… В рассеянности мы смотрели на него, тяжело дышали, загнанно. Дрожали. Я – за кружку, кофе хватился отпить, так и выронил, пальцы не послушали…

Капитан замолк, сосредоточенно разглядывая красные, расслоенные ногти на левой руке.

– Что ж… Как вам история, господин Вурдэ, как опишите? Психоз? Коллективное помутнение? Истерия?.. Но ведь не женское же собралось общество на водах!

– Скажу, что приглашение сержанта на обед в его родовое гнездо в Саскачеване многие теперь, должно быть, отклонят.

– Прошу, не шутите, адъютант.

Приняв сперва рассказ за розыгрыш – чем часто все развеивались от безделья – Эдвин быстро уловил общую подавленность. Капитана слушали молча, а сам он, начав высокомерно с привычной витиеватостью, под конец сбился, что‑то обдумывал по ходу, подбирая нерешительно слова. Но взволнован был, видно, совершенно искренне. Этот пухлощекий человек с выдавленным над воротником молочно‑желейным сгустком гладкой шеи, с подвижными черными глазами, вечно воодушевленный множеством порученных ему бесполезных дел, каждое из которых велось, разумеется, всерьез и самозабвенно, обладал текучим и почти безликим слогом. Выражался часто отвлеченно и еще чаще, наслаждаясь un truism, с брутальной животной самоуверенностью, несомненно, однозначно, абсолютно. Скучные ненужные фразы и утомительные рассуждения его – сколь же пустые! – о вещах непременно возвышенного порядка, где наивно заученный пацифизм был слеплен с преклонением перед командованием, лишь только выговоренные, вылетали сплошным шуршанием. Произнесенная же теперь чувственным языком речь, почти с претензией сбивала с толку контрастом и внушала еще большее негодование.

– Тогда скажу, что произошедшее, очевидно – аллегорический финал нашей с вами экспедиции в русскую Сибирь. Смерть от яда… – через усталость Эдвин заговорил вызывающим тоном, толком не взвешивая, следуя с азартом за удачно захваченной, впечатляющей, как ему казалось, мыслью – …а вся одиссея – начиная с казарм Виктории – лишь галлюцинация. Наша с вами, милые мои миротворцы, коллективная галлюцинация. Следствие отравления, которое случилось, возможно, еще на европейском фронте, при одной из газовых атак. На самом же деле все мы по‑прежнему пребываем во Фландрии, в полевом лазарете. Ожидаем неизбежного, но нескорого конца.

Капитан вздохнул, разочарованно махнув рукой:

– Нарочно язвите…