Камень в моей руке

Шла длинная рекламная заставка: ухоженная седовласая дама хвасталась, что на днях ей исполнилось сто двенадцать, а выглядеть на полвека моложе ей помогает чудодейственная вакцина «Оруэлло». «Инъекция вечной молодости запустила мои биологические часы в обратную сторону, и меня нередко принимают за подружку моей правнучки», – кокетливо усмехнулась она. Вздохнув, я вылез из‑за стола и поплелся дослушивать лекцию.

Следующим в расписании шел коллоквиум по обществознанию – контрольный срез по блоку «Государственный контроль репродукции – ответственность перед будущими поколениями». Короче, тот самый скотский закон о генетической чистоте, из‑за которого мне никогда не получить удостоверение пилота межпланетного крейсера. Покорять космос светит только «ашникам». Целый месяц мы зубрили классификацию и права каждой категории граждан. К счастью, закон был принят только семь лет назад и не имел обратной силы. Иначе нам с Робом вообще было бы не суждено встретиться – его болезнь входит в категорию D – «неизлечимые заболевания, передающиеся по наследству». А значит, младенец должен был быть денатурирован сразу же после рождения. Мне повезло чуть больше: категория В. Астма – болезнь хоть и противная, но при соблюдении рекомендаций врачей к ней вполне можно приспособиться и жить до глубокой старости. Была б охота превратиться в трухлявую развалину…

***

– Давай прогуляемся немного? А то голова уже раскалывается, – взмолился я после лекций.

Роб звонко расхохотался.

– Опять на Луну?

– Да нет, просто по городу побродим.

– Ну, хорошо, – Роб подключился к моему сеансу и надел очки виртуальной реальности. Мы побрели по набережной в сторону старого порта. Я глазел по сторонам: ко дню города все здания украсили яркими флагами Ганзейской конфедерации, цветочными кашпо, мигающими огнями гирлянд. Роб смеялся и болтал без умолку, но мне казалось, что мысли его где‑то далеко.

– Эй, что случилось? – спросил я напрямик.

Он сразу поскучнел.

– Я завтра уезжаю. Из клиники пришло направление на лечение.

– Вот это да! – я призвал весь свой актерский талант, чтобы хоть как‑то приободрить его. – Это же круто! Вот увидишь, и месяца не пройдет, как ты вернешься домой, совершенно здоровый!

– Да… Ты не замечал, так странно бывает: ждешь‑ждешь чего‑то, прямо дни считаешь, а как придет время, думаешь – да лучше бы ничего и не было, жил бы себе и жил, как раньше?..

Я помолчал. Грудь сдавило холодным стальным обручем. Мы оба прекрасно знали, что этот день рано или поздно наступит. Но не завтра, не так внезапно!

– Понимаешь, я не трушу, – в голосе Роба звенела обида. – Просто неожиданно все это. Я думал, закатим грандиозную вечеринку на тринадцатилетие, наконец‑то увижусь со всеми в реале… А сегодня утром смотрю – мать вся зареванная, глаза прячет, а на столе письмо лежит с печатью клиники. Подошла моя очередь, надо ехать срочно.

– Ну, что ж… Зато знаешь, какой мы устроим праздник по поводу твоего возвращения!

Клиника… При одной мысли о ней в сердце заползал противный липкий страх. В рекламных роликах, которые постоянно крутили по люмингу, показывали улыбающихся медсестер в белоснежных халатах, светлые палаты с идеально заправленными кроватями и словно по линеечке постриженные парки, окружающие больничные корпуса. Все сияло слепящей, хирургической чистотой и навевало смертную тоску. Впрочем, может, это только мой тайный страх? Стоит мне оказаться в медицинском центре на очередном обследовании, как я превращаюсь в полудохлую медузу. Мама считает, что это как‑то связано с тем, что у меня с детства непереносимость наркоза и снотворного – тело хоть и деревенеет, но я продолжаю слышать и чувствовать все, что происходит. Так что каждый визит к стоматологу становится средневековой пыткой.

Роб стал уже третьим с нашего курса, кто получил направление в клинику: первым был эпилептик Олаф, потом Ханна с диабетом. Ни один из них пока не вернулся. Своей очереди все и ждали, и боялись. Ходили разговоры, что лечение может затянуться на долгие годы, а то и вовсе сгинешь там без следа. Детские страшилки, словом. Одно было ясно – завтра Роб уедет, и неизвестно, когда мы увидимся вновь. Что же подарить ему на память? Это должно быть что‑то особенное, что напомнит ему о наших странствиях… Непростая задачка.

Вернувшись с прогулки, я первым делом набрал Келлера. Он мой учитель по музыке. Никогда не забуду первую лекцию! Мама (вся эта галиматья с занятиями музыкой была, разумеется, ее навязчивой идеей: «Крис, дорогой, духовые – лучшее лекарство от астмы!») долго добивалась, чтобы Франц Келлер устроил мне прослушивание. Я же просто ненавидел и флейту, и сольфеджио, и чертовы гаммы. При одной мысли о занятиях музыкой челюсть сводило как от зубной боли. Несмотря на то, что я убил на эту тягомотину уже больше года, ноты все так же казались бессмысленными закорючками, а бесконечное повторение гамм – пустой тратой времени. Но, раз уж это было так важно для мамы, я скрепя сердце согласился попробовать заниматься по «традиционной» методике – то есть с живым учителем, а не по виртуальной обучающей программе.

И вот я увидел на экране монитора старикана лет пятидесяти с усталым, заросшим серебристой щетиной лицом. Целую вечность он просто молча смотрел на меня и беззвучно шевелил губами. Я даже шкалу громкости до максимума выкрутил – думал, помехи со звуком. А потом вдруг как грянуло во всю мощь! Я ошалел. Это была не просто музыка. Это было цунами, которое обрушилось на меня, выбило землю из‑под ног и смыло в бескрайний океан.

– Что это? – спросил я, совершенно потрясенный, когда все стихло.

– Это не что. Это кто. Бах.

– Бах, – повторил я короткое слово, похожее на удар барабана.

– Музыку любишь?

– Нет, – честно признался я.

Келлер отрывисто рассмеялся, и кадык на его худой шее противно задергался.

– Да что ты знаешь о музыке, мальчик? Впрочем, это даже хорошо. Начинать всегда лучше с чистого листа.

И мы стали встречаться три раза в неделю. Это были странные занятия. Иногда мы просто слушали музыку – час, два, а то и все три. Иногда – рисовали кистью с черной краской на большом белом листе иероглифы. Иногда Келлер показывал видео, снятые им давным‑давно: как ползет по травинке божья коровка, как пробивается сквозь кружево листвы солнечный луч, как окунается в перистые облака огненный круг солнца, как прочищает горлышко невзрачная пичужка перед тем, как разлиться звонкой трелью. Я был счастлив: Келлер не заставлял меня часами дуть в ненавистную дудку. Он вообще запретил мне «измываться над благородным инструментом». Сказал: «Сначала слушать музыку научись». И странное дело: спустя какое‑то время у меня появилась привычка насвистывать разные мелодии: они постоянно звучали в моей голове, изменяясь на разные лады, набирая и замедляя темп, распадаясь на ручейки и вновь сливаясь в многоголосый поток.

Как‑то раз мне не спалось. Комнату заливал лунный свет, и все казалось призрачным, зыбким. Я пошарил рукой под кроватью и вытянул запылившийся футляр. Откинул крышку и, поддавшись внезапному порыву, осторожно погладил флейту – как птицу, сложившую крылья. И что‑то такое почувствовал. О чем так запросто и не расскажешь. Но когда через пару недель Келлер предложил начать «знакомиться с инструментом», я уже не протестовал.