Камень в моей руке

– Лис, – насупилась малявка.

– Он зайдет к нам в гости завтра, правда? – женщина умоляюще посмотрела на меня.

– Да, обязательно, – горячо заверил я.

Анника нехотя выпустила мою ладонь и дала матери увести себя в дом, поминутно оглядываясь.

– Ты не знаешь, как мне выйти на Каштановую аллею?

Хайди смерила меня долгим взглядом.

– Какой номер дома нужен?

– Двадцать семь.

– Ты идешь к Келлеру? – изумилась она.

– О, так ты его знаешь?

Хайди лишь кивнула в сторону дома на другом конце улице, быстро поднялась по стертым ступеням и хлопнула дверью. Ну, и характер!..

 

Старый островерхий дом плыл в яблоневом цвету, как шхуна в пене волн. Я толкнул скрипучую калитку. К дому вела дорожка, выложенная из обломков желтых кирпичей. Сад был в полнейшем запустении, из щелей в рассохшемся крыльце пробивалась сорная трава. Я негромко постучал.

– Заходи, открыто! – послышалось из глубин дома.

Дверь поддалась не сразу – петли проржавели, словно ее не открывали уже много лет. Дом был залит солнечным светом, в воздухе чувствовался аромат цветущих деревьев – окна были распахнуты настежь. Я столько раз видел эту комнату за спиной мастера во время занятий, что мог, казалось, описать ее с закрытыми глазами: большой стеллаж с книгами, самурайский меч в красно‑черных ножнах, огромный веер с голенастым журавлем, картинно изогнувшим шею, позолоченная статуэтка какого‑то пузатого, безмятежно улыбающегося божка…

– Ну, наконец‑то! Без приключений добрался? – Келлер приветливо улыбнулся мне, сидя в кресле. Несмотря на жаркую погоду, он кутался в потрепанный клетчатый плед. – Ну, держи, как договаривались, – он протянул мне модель кораблика.

Я осторожно взял его в руки. Кораблик был чуть больше ладони, с самыми настоящими мачтами и парусами, словно вылинявшими от свирепых морских бурь.

– Это клипер. Мастерски сделано, да?

– А… вам не жалко отдать его, вот так, запросто, мальчишке, которого вы даже никогда в глаза не видели? – не удержался я.

– Как тебе сказать… Видимо, в этом и есть его предназначение – дарить надежду на выздоровление. Этот кораблик – единственное, на чем останавливался мой взгляд в те два года, которые я провел в больничной палате, закованный в корсет от груди до щиколоток.

– Вы были серьезно больны?

– Подойди, я кое‑что покажу тебе.

Он нажал кнопку на подлокотнике кресла, и на окнах опустились жалюзи. В темноте луч проектора высветил на белой стене яркий кадр: высокое лазурное небо, далеко, до самого горизонта простиравшаяся степь и серебряный самолет.

– Я не мыслил жизни без ярких эмоций: параплан, дельтаплан, глубоководный дайвинг, каякинг, байк, фрирайт… Мне нужен был драйв, адреналин. Без риска жизнь казалась пресной и бессмысленной. Я вел себя как ребенок в огромном парке развлечений… Это рабочая съемка. В тот день мы снимали рекламу газировки. По сценарию я выпрыгивал из кабины горящего самолета, дергал за кольцо парашюта – и оно обрывалось. Перед неминуемой, казалось бы, смертью я вынимал из кармана жестяную баночку, открывал – и в этот момент за моими плечами должен был раскрыться огромный парашют с названием газировки. Венчал весь этот бред слоган: «Неудачный день? Просто дерни за кольцо!». Сделал глоток – и все мечты стали явью, ты стал бесстрашным, успешным, счастливым, исчезли все преграды. Я успокаивал себя тем, что полученного гонорара мне хватит на пару месяцев беззаботной жизни, а очки и шлем позволят не «засветить» лицо, избежать позорной известности. И вроде бы ничего сверхъестественного не требовалось, и за плечами было уже больше трех сотен прыжков, но в тот день все шло наперекосяк.

Келлер замолчал. Он смотрел на мелькающие кадры, словно заново переживая каждую минуту того злополучного дня. Вот камера показывает лица людей в салоне самолета – отрешенные, сосредоточенные, и вдруг – словно огромная географическая карта раскинулась: серые нити дорог, изумрудные прямоугольники полей, извилистая речка… И все это приближается с невероятной, немыслимой скоростью. Ладони вспотели, и я зажмурился, пытаясь побороть приступ дурноты. А когда открыл глаза, увидел вставший на дыбы горизонт и бестолково топчущиеся ноги. Весь экран покрывала сетка трещин.

– Это съемка с камеры, которая была закреплена на моем шлеме. Была еще одна. Только вот оператор попался не слишком опытный. Ради хорошего кадра подлетел слишком близко. За пару мгновений до приземления стропы парашютов запутались, и мы камнем рухнули на землю. Он разбился насмерть, а я живучий оказался. Врачи собрали на операционном столе из обломков. Историю моего выздоровления потом даже на консилиуме разбирали…

– Но по закону запрещено реанимировать людей, которые сознательно подвергли свою жизнь опасности…

– Не было в то время такого закона. И «Успокоенных сердец» не было. Как и «Посланников милосердия», «Тихой отрады», «Мира без боли» и прочей сердобольной братии. Сегодня у меня вряд ли был бы шанс.

– Но закон о генетической чистоте…

– Об истреблении неизлечимо больных, умственно отсталых и инвалидов, ты хотел сказать?!

Под его испепеляющим взглядом я смутился и опустил глаза.

– Посмотри на меня, – тихо сказал Келлер. – Посмотри. Да, после травмы мне присвоили категорию «С». Но разве это повод свести счеты с жизнью? У меня есть верные друзья, ученики. Музыка. Книги. Воспоминания. Сны. Знаешь, мне до сих пор снится, что я парю в небе. Или плыву в ледяной горной реке, борясь со стремительным течением. Жизнь прекрасна и удивительна – я только сейчас осознал это в полной мере. Иногда, чтобы научиться ценить простые вещи, нужно пройти через лишения и боль. Я верю, что каждому из нас отмерен свой век, и мы должны пройти этот путь до конца, не сворачивая…

Он снова замолчал. Я мечтал уже поскорее выбраться на улицу из этого склепа и, мучительно придумывая, как вежливо распрощаться, крутил в руках кораблик. Но Келлер твердо вознамерился рассказать мне историю до конца.

– Бабка того молодого оператора, который разбился на съемках, каждый день приходила ко мне в палату и часами сидела в углу, тихо позвякивая вязальными спицами. Ссохшаяся, с узкими раскосыми глазами – вся ее семья иммигрировала откуда‑то с Востока. Мы, кажется, так и не обмолвились ни словом – я даже не уверен, говорила ли она по‑немецки. Это она принесла кораблик. На границе яви и сна она представлялась мне бесстрастной мойрой, держащей нить моей жизни: размотается клубок – и закончатся мои мучения. А потом она исчезла – так же внезапно, как и появилась. А кораблик остался. И когда боль становилась нестерпимой, я представлял, как на всех парусах рассекаю морские просторы…

Мы помолчали.