Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит
– Я очень надеюсь, что завтра нас переведут в новый барак. Не думаю, что он будет намного лучше, чем этот, но, по крайней мере, люди там кажутся добрее, – я не могла придумать, что еще сказать.
Блаз продолжил свой рассказ:
– Я познакомился с детьми и нашел небольшой сарайчик рядом с администрацией.
– Пожалуйста, я же просила тебя не ходить туда, – прервала его я.
Наши утренние злоключения показали, что находиться рядом с охранницами или эсэсовцами очень опасно.
– Не бойся, я не подходил близко. Только посмотрел на барак эсэсовцев за складом. Они ходят туда пить и курить, и еще я видел, как туда заходили несколько девушек из лагеря.
– Я не хочу, чтобы ты туда возвращался. Это слишком опасно, – предупредила я его.
Под стоны, ворчание и перебранку обитателей барака мы наконец заснули.
Следующее утро снова выдалось очень холодным. Небо было ясным, а на земле лежал плотный иней. Крыша барака почти не задерживала морозный воздух снаружи. Мы быстро встали. Я отчаянно цеплялась за надежду на перевод в новый барак. Сходив в уборную и выпив кофе, мы остались внутри. Дети дрожали от холода, и все мы жались друг к другу в попытке согреться, хотя от недостатка калорий в организме это было почти бесполезно.
К нам подошла одна из самых агрессивных русских цыганок с чем‑то вроде шила в руке и сказала:
– Мне нужны твои пальто, герцогиня. Моим детям холодно.
Сейчас, когда решается наша судьба: переведут нас в другой барак или нет, мне совсем не хотелось устраивать шумную разборку. Но, с другой стороны, я и не могла позволить этой женщине забрать верхнюю одежду моих детей.
Я посмотрела ей прямо в глаза и спокойно произнесла:
– Мне бы хотелось помочь, но моим детям тоже холодно. Обратитесь за помощью к администрации лагеря.
Тут я заметила, что к нам приближаются две подруги этой женщины. Бороться с тремя, одна из которых вооружена, было бы верхом неразумности.
Тем временем Блаз вскочил, проскользнул между женщинами и поспешил к выходу из барака. Они не смогли его остановить, да никто и не осмеливался выходить из барака в этот час.
– Куда это твой сопляк рванул? Ничего, скоро его приволокут сюда, избитого. И поделом. Думаешь, с такими, как вы, не случается ничего плохого? Думаешь, это только мы заслуживаем всех бед в мире?
– Я никому не желаю зла. Мы все здесь находимся несправедливо. И если мы будем помогать друг другу, то, возможно, еще и выкарабкаемся, но если будем вести себя как животные, нацисты расправятся с нами в мгновение ока, – попыталась объяснить я.
Но, похоже, мои убеждения на этих женщин не действовали. Та, что потребовала отдать нашу одежду, сначала замахнулась на меня рукой, в которой было шило, а потом стала размахивать им, подступая ко мне все ближе и ближе. Не сводя с нее глаз, я сняла пальто и намотала его на правую руку. Иоганн мне как‑то показывал, как цыгане защищают себя в драке с ножом. Русская цыганка удивленно посмотрела на меня, как бы раздумывая, что делать дальше, но продолжила угрожать нам. Силы явно были неравны – трое на одного, и я понимала, что долго не продержусь.
Младшие дети рыдали, только Отис сохранял спокойствие. Он встал рядом со мной, как будто и вправду мог помочь мне в борьбе с тремя агрессивными женщинами.
Остальные заключенные с детьми столпились вокруг, не желая пропустить такое увлекательное зрелище. Сердце мое бешено колотилось. Во мне вспыхнули остатки жизненной энергии. Я не могла позволить им снова унизить меня.
– Не отдашь по‑хорошему, тогда я пощекочу тебя вот этой штукой. Поверь, я не знаю людей, кому бы это доставило удовольствие, – с угрозой произнесла цыганка и сделала первую попытку ударить меня шилом.
Мне удалось увернуться, а свободной рукой я смогла ударить ее в живот. Она вскрикнула и согнулась от боли, но тут же ее подруги набросились на меня и повалили на грязный пол. Та, что напала первой, воспользовалась этим, уселась сверху мне на грудь и приставила шило к горлу. Отис попытался защитить меня и стукнул одну из женщин, но одного ее пинка было достаточно, чтобы он полетел на нары.
– Делай, что я тебе говорю, иначе твои дети останутся без матери. Хотя все равно. Рано или поздно они все равно сдохнут. Такие, как вы, в таком месте долго не живут.
Я попыталась подняться, но две другие женщины крепко держали меня. Я подумала о том, чтобы умолять их, но мои мольбы ничего не изменили бы. На людей в таком животном состоянии не действуют никакие уговоры.
В этот момент в дверях появился Блаз в сопровождении нескольких мужчин и женщин – это к нам на помощь пришли цыгане из четырнадцатого барака.
– Русские, оставьте гаджо[1] в покое! – крикнула пожилая женщина, с которой я познакомилась накануне.
Три мои обидчицы с вызовом встали, но, увидев с дюжину мужчин и женщин, вооруженных ножами и заточками, просто отошли в сторону и позволили немецким цыганам подойти ко мне.
– Собирай свои вещи. Тебе уже разрешили переехать в наш барак, – сказала пожилая женщина, улыбаясь.
Оглядевшись вокруг, она прошипела:
– Не прикасайтесь к ней, понятно? Даже если вы хотя бы подумаете о том, чтобы причинить ей какой‑то вред, мы не остановимся, пока вы не умрете. Понятно?
Ее слова произвели желаемый эффект. Я же быстро собрала все наши немногочисленные пожитки и выбежала из барака, крепко прижимая к себе детей. Немецкие цыгане окружили нас, как наши личные охранники, и отвели в свой барак. Причем никто из капо не вмешивался. Очевидно, эти заключенные пользовались каким‑то влиянием в лагере, и никто с ними не связывался.
Их барак был немного лучше тех, которые я видела. Здесь было чище, да и заключенных поменьше. Конечно, раем назвать его язык не поворачивался, но, по крайней мере, здесь было меньше ада, чем в первые часы нашего пребывания в Аушвице. Моя новая знакомая показала мне наше место на нарах.
Едва разложив вещи, я почувствовала, как перед глазами у меня все плывет. Не успев сесть, я рухнула на пол. Когда я пришла в себя, вокруг меня стояли несколько женщин, а другие успокаивали детей. Одна положила мою голову себе на колени и, увидев, что я открыла глаза, спросила, когда я ела в последний раз. Она протянула мне нечто похожее на колбасу. Я откусила несколько кусочков – на вкус казалось, что она скоро испортится, – но потом покачала головой и сказала, что лучше отдать еду детям.
– Не волнуйся, мы им тоже сейчас что‑нибудь принесем, но и тебе нужно подкрепиться. Если ты не будешь есть, у них не будет матери, которая о них сможет позаботиться. И тогда их отправят в барак для сирот. А там бедняжки долго не протянут.
Я медленно съела остаток колбасы, смакуя ее как восхитительный деликатес. Очень скоро я почувствовала, что ко мне постепенно возвращаются силы. Приподнявшись, я поискала глазами своих детей. Они играли с другими детьми и выглядели более спокойными и менее испуганными, чем всего час назад.
[1] Гаджо, или гадже (мн. ч. «гадже»), – в цыганской философии обозначение человека, не имеющего романипэ. Таким может быть даже этнический цыган, воспитанный вне рамок цыганской культуры, не имеющий цыганских качеств и не стремящийся принадлежать к цыганскому сообществу. Но все‑таки обычно «гаджо» практически означает «нецыган».
