Комплекс прошлого

Через неделю после нашего медового месяца я стою на чердаке в коттедже моей матери в Суррее, перебирая коробки, которые не поместятся в нашей лондонской квартире. Снаружи Юрген помогает Род раскапывать огород. Из низкого окна с фронтоном я вижу рельеф мышц на его спине, когда он вонзает лопату в липкий ком земли и легко переворачивает его как по маслу. Моя мать, смущенная атлетичностью Юргена, вспоминает старые привычки – отбрасывает вбок волосы, хихикает. Насколько я знаю, у нее никого не было с тех пор, как девять лет назад умер мой отец. Она идет по клумбе, указывая на что‑то Юргену граблями. Подхваченная ветром, улетает баночка йогурта, мать порывается за ней и ловит ее, как игрок в лакросс. Я утыкаюсь в шкафчик и достаю документы. Род, с ее более радужным взглядом на те времена, когда она была божественной Божественной, хранит пачки моих писем, тайно извлеченных из кухонного мусорного ведра, оказавшихся там во время уборки после окончания университета. Я бросаю их на пол и сажусь в окружении вещей, напоминающих мне школьные дни: писем, отчетов и фотографий за год, папки с вырезками, в которой заголовок первой страницы пожелтевшей газеты кричит: НОЧЬ УЖАСА.

Между страниц моей старой Библии проскальзывает письмо.

Моей дорогой, моей возлюбленной: детка, я схожу с ума от тоски по тебе, люблю тебя на веки вечные. Я в шоке от пылкости письма. Девушка, лица которой я даже не могу вспомнить. Высушенные цветы, приклеенные к бумаге, картинки с сердечками и поцелуями, оставленными помадой.

Я смотрю на незнакомую фотографию, на которой я обнимаю двух девочек из моего пансиона. На мне мужской кардиган, черные легинсы и бордовые лоферы с монеткой под язычком. На моей шее кожаное колье с синим скарабеем. Мои волосы падают на половину лица. Я выгляжу сознательно мрачной: Божественные никогда не улыбались на фото. Поднимая фотографию к окну, я присматриваюсь к обувному дереву на заднем плане, замечаю теннисные корты и увитую плющом церковь Святой Гертруды на фоне. Затем я впервые вижу там, в заштрихованном окне нашего старого общежития, очертания головы Джерри Лейк. Ее курносый нос, выступающий подбородок, обвиняющий взгляд. Одной рукой она упирается в бедро, другой показывает мне средний палец.

Божественные не были скрытными людьми, потому что каждый из нас и так знал слишком много о других. Это было результатом того, что мы жили бок о бок, носили преступно обтягивающие синие спортивные купальники и принимали душ за тонкими занавесками. Наша школьная медсестра после обследований оставляла записи о каждой из нас на общей информационной доске. Она вешала туда вырванные из своего блокнота заметки, так что все наши проблемы – прыщи, выделения, шелушение, кровотечение, судороги, фурункулы и так далее – были известны всем Божественным, проходящим мимо идеально освещенного стенда у столовой.

Поэтому мое желание поскорее спрятать полароидный снимок было совсем не в духе Божественных. Я поместила фотографию на спину, за резинку своих легинсов, и пока мои сверстники были заняты распаковкой вещей, прокралась в свою новую спальню, по дороге прислушиваясь, не вернулась ли Джерри, и спрятала снимок. Кто знает, какой инстинкт двигал мной; тогда мне казалось, что я более открытая, что за это время стала командным игроком. Вероятно, это было не так.

Убедившись, что я в безопасности, я приклеила снимок к обратной стороне открытки, приколотой к стене своей спальни, закончила разбирать вещи, повесила еще несколько плакатов на свою сторону комнаты и легла на кровать со своим Walkman’ом, выключив свет, хотя для сна было еще рано. Насколько я могла судить, Джерри Лейк еще не вернулась.

Вверх и вниз по коридорам ходили толпы пятикурсников: кричали, посылали воздушные поцелуи, распространяли праздничные сплетни, любовались комнатами друг друга. Божественные прикладывали немало усилий, чтобы украсить свои спальни: развешивали на окнах расписанные простыни, оклеивали стены от пола до потолка плакатами, содержание которых заметно менялось по мере того, как мы взрослели. Сначала пони, потом поп‑группы и, наконец, красавчики из журналов – Брэд, Ривер, Леонардо, Джонни. Псевдопорно. Обнаженные торсы блестели, а большие пальцы рук были заправлены в боксерские шорты. Долгими вечерами мы рассматривали две сухие линии мышц, которые проходили по обе стороны от пупка Стивена Дорфа и спускались к его паху и хозяйству, которое, как мы предполагали, было где‑то рядом с его лобковыми волосами.

Дверь распахнулась, свет включился. Я поморщилась.

Скиппер. Моя лучшая подруга с одиннадцати лет. Или моя бывшая лучшая подруга, я не была уверена. Последние несколько месяцев я только и делала, что беспокоилась о нашей дружбе. Мы будто пустили все на самотек, все реже и реже тусовались друг с другом в спальнях, реже вместе курили и даже реже стали сидеть вместе за завтраком. Дочь греческого судоходного магната и англичанки (тоже Божественной, ровесницы моей матери), Скиппер провела четыре недели каникул в Афинах. Я провела Пасху в новом доме моих родителей в Гонконге. Она не писала мне и не звонила в течение всего этого времени. Это был самый долгий период, в течение которого мы не общались.

– Есть кто дома? – постучалась она.

Ее каштановые волосы, густые, как у героев картин Боттичелли, были собраны на макушке и закреплены бархатной резинкой. На остальных частях ее тела волосы отсутствовали совершенно. В отличие от нас Скиппер никогда не брилась, даже под мышками. На ее загорелых ногах был незаметный легкий пушок, который можно было увидеть только при хорошем освещении, как в тот первый день семестра, когда она стояла в ярком свете коридора, одетая в одну длинную футболку со Снупи. Она была немного коренастее меня, но ее груди были большими и почти идеально круглыми. В том возрасте я была довольно озабочена тем, что я недоразвита физически; тот факт, что у меня была плоская грудь, больше похожая на пчелиные укусы, как говорила Скиппер, был для меня постоянным источником комплексов. Как будто моя грудь просто забыла вырасти.

Я подняла руку и помахала Скиппер с кровати. Когда‑то это было нашим любимым приветствием, нашей общей шуткой с первого года обучения. Но в этот раз жест внезапно показался мне юношеским, а затем, когда Скиппер не ответила мне, стало совсем неловко. Она стояла в дверном проеме, балансируя на одной ноге и наматывая локон вокруг указательного пальца. Ее брекеты то щелкали, то высовывались изо рта, как пара зубных протезов.

Я сняла наушники.

– Что с тобой? – спросила она.

– Джетлаг. – Я зажала пальцами веки. – Нет сил.

– А, точно. Не повезло.

Скиппер прищурилась, чтобы рассмотреть, как я украсила свою часть комнаты. Моя половина была почти закончена, и над головой висел саронг инь‑ян. Другая часть комнаты, предназначенная Джерри, все еще была пуста. Несколько оставшихся плакатов были разбросаны на столе под моей двухъярусной кроватью, а некоторые из них валялись на полу. Я бросила взгляд на открытку, под которой был спрятан снимок, но решила подождать, чтобы услышать новости Скиппер, прежде чем показать ей его.[1]

[1] Саронг – традиционная мужская и женская одежда ряда народов Юго‑Восточной Азии, представляет собой цветную полосу ткани, которая обора

чивается вокруг пояса.