Кошмарные сказания ведьмы Эделины

И как хорошо, что осторожничала, от кустика к кустику хоронилась, а то быть беде. Подкралась к дороге, смотрю, идут наши, деревенские, да живых никого. Тишина такая, что ушам больно, только шарканье ног да скрип колёс. Идут мертвецы, поклажу тащат, детей своих умерших за руки держат, будто после смерти у них только одно дело и осталось – завершить, что живыми начали. Смотрю на них и на душе больно до крика становится – что же это за напасть такая на наши головы свалилась, что человеку и после смерти покою не даёт? Неужто в один миг все они умерли, неужто и не поняли, что душеньки их бессмертные давно на небо улетели, покинули землю нашу грешную, невзгодьем страшным обесчещенную?

И тут слышу, будто ребёнок гулит, лопочет потихоньку. Пригляделась, среди других Анна шагает, кожевенника деревенского жена, глаза прикрыты, руки плетьми висят, на лице смутная улыбка, будто спит она и видит сон дивный, а на шее узел с младенцем болтается. Младенчик‑то живой, из пелёнок смотрит по сторонам, кряхтит, ручонку одну высвободил, играется. Только хотела на дорогу выскочить да младенчика забрать, как в бок будто ткнул кто, остановилась, огляделась, замешкалась…

Это я потом поняла, что через время после смерти голод мертвяков мучает, плоть им жрать надо, лучше живую да тёплую. Друг друга бы жрали, твари бесовские, так бы сами и извели свою адскую братию, так нет же… А в тот момент лихоматом заорала от ужаса, когда Анна вдруг остановилась и молча вгрызлась в мягонький белый пухлый кулачок. Господи Боже, крик малютки гвоздём раскалённым мне в уши вонзился, страшнее его я больше ничего не слыхала. Другие мертвецы словно очнулись от дремоты, Анну окружили, чавканье, хруст, писк ребёнка резко оборвался, а я бросилась бежать.

 

Эльза умерла ночью. Я не видела, как это случилось, после вчерашнего жуткого дня спала как убитая. Проснулась утром, а она сидит вся серая, пальцы скрючились, смотрит на меня пустым каменным взором – в глазах огонёк погас, будто очаг выстудило. Потянулась было её обнять да отпрянула: тело доченьки огнём горит, на лице испарина выступила, и не дышит уже, только руки подрагивают.

У меня сердце ёкнуло, замерло, я сделала вид, что в кустики по нужде надо, убежала подальше и уж там зажала рот кулаком, уткнулась в острую сухую траву и завыла.

Да что ж это такое, Господи! Как ни старалась, как ни уводила детей в глухую чащу, подальше от беды невиданной‑неслыханной, не уберегла я, не спасла девочку мою ненаглядную, кровиночку мою любимую! Да и как спасти, если не знаешь, где смерть кроется, откуда свои лапы костлявые тянет, на каких тропинках следы её кровавые! Господи Боже, как же допустил ты напасть эту страшную, или и сам уже мертвецом проклятущим сделался, вот и глух к молитвам моим ежечасным, горячим, как руки умирающей дочери?

Стиснуло сердце до боли, слёзы кипятком щёки ошпарили, умереть бы прямо тут, чтоб не видеть мучений ласточки моей быстрокрылой, за что она страдает, за какие грехи, коли она в своей коротенькой жизни и слова‑то худого никому не сказала, таким добрым её сердечко было… Вою, причитаю и чую вдруг, как ладони мои нагрелись, от их жара почернелая жёсткая трава задымилась, пожухла ещё больше и прахом рассыпалась, а с пальцев зеленоватым капает, только не вода, не пот, а огоньки катятся, как горошинки. Ещё больший страх меня обуял, только бы самой мертвячкой не стать, Господи, убереги уж меня, заклинаю! Без меня пропадёт Ивашек, не дойдёт до берега, сама же и разорву, когда голод посмертный одолеет.

Вскочила на ноги, руки от огоньков отряхнула, отдышалась. Жар в руках вроде унялся, больше со мной ничего не стряслось и я засомневалась, было это или почудилось с горя, а может, и шутки какие сатанинские, кто разберёт.

Выплакалась, успокоилась, вернулась к детям. Ивашек проснулся уже, к сестре пристаёт с вопросами, а та молчит, только глаза быстро‑быстро бегают, видно, жизнь ещё не совсем покинула мою бедную девочку.

Увидал меня сынок, бросился навстречу, что твой оленёнок:

– Матушка, Эльза заболела, да? Ей плохо? Почему она молчит и играть со мной не хочет?

Я сына в охапку схватила, сжала крепко, лицом в его волосики пушистые зарылась и надышаться не могу живым, тёплым ребячьим запахом.

– Сон Эльзе жуткий приснился, миленький мой, вот и испугалась. Пусть помолчит, не тревожь сестрицу, ладно? Проголодался небось, сыночек, а?

Достала из сумы отсыревшую краюшку хлеба, две маленькие репки – Эльзе‑то теперь ни к чему – малого накормила, а самой кусок в горло не идёт, во рту жжёт, будто луковый сок хлебнула, дыхание спирает, воды бы вдоволь напиться, да поберечь её надо – ручьи все чёрные от пепла, ядовитые, рыбы в них кверху гниющими брюхами плавают, смердят. Всё же глотнула из меха, Ивашека напоила, пора и в путь отправляться.

Выпрямилась Эльза, на ноги встала, Ивашка за руку её взял да тут же отдёрнул пальчики – кожа сестры холодной стала, склизкой, как у змеи болотной. Смотрю на неё, сердце от страха и вины заходится, лучше бы я оборотилась в нечисть проклятую, лучше бы я! Не уберегла… не смогла… прости меня, доченька, прости…

 

До моря оставался ещё день пешего пути, но это если б одна шла. С Ивашеком идём медленно, его коротенькие ножки о каждую корягу цепляются, устаёт быстро, на руки просится, голодный, измученный мой маленький птенчик. Столько вокруг непонятного, неведомого, то и дело меня вопросами осыпает, что, да почему, да зачем, а я и знать не знаю, как отвечать. Посадила его на спину, велела помалкивать и держаться покрепче – до ночи бы к морю дойти, в лесу ночевать страшно, кругом мертвяки ходят, того и гляди голод их одолеет. Эльза за нами плетётся, не отстаёт, Ивашек молчать долго не может, да ко мне с вопросами больше не лезет, сестре потешки рассказывает, спрашивает о том о сём, мал ещё, не понимает, что от девочки нашей одна только оболочка и осталась.

Иду, пот глаза заливает, ноги трясутся от усталости, в спину будто кол воткнули да проворачивают, то влево, то вправо. Всё, нет сил больше, ей‑богу, лучше умереть на этом самом месте.

Усадила Ивашека на корягу, глоточек воды дала да кусочек хлеба, сама снова есть не могу, живот режет, будто пила ржавая вгрызается, закричала бы да сына испугаю, и так глазёнки смотрят растерянно, вот‑вот расплачется. Но держится мой мужичок, страху своего не показывает, весь в отца – батька его храбрецом был хоть куда, на медведя один ходил с длинным ножом, саморучно выкованным.

Эх, храбрецом был, да толку – по весне в пьяной драке закололи его деревенские, нож в бок воткнули в споре горячем и все дела.

От дум тоскливых крик Ивашека меня отвлёк, смотрю, глазёнки выпучил, на Эльзу пальцем показывает. Глянула, а она трупик воробышка ест, откусила головку и с хрустом чавкает, пёрышки изо рта торчат, жижица смрадная во все стороны брызгает.

Мне аж дурно стало, желчь горькая к горлу поднялась, я только отшатнуться успела, как пустой желудок вывернуло, в животе будто змей клубок зашевелился…

Отдышалась, смотрю на доченьку и ясно так понимаю: нельзя ей дальше с нами, голод в ней просыпается, накинется в любой момент, загрызёт, а то и других мертвяков приманит. Приказала Ивашеку сидеть смирно, а сама, содрогаясь от ужаса, взяла молчаливую Эльзу за руку и отвела в сторону.