Кошмарные сказания ведьмы Эделины

Упала в ноги ей, прощения попросила, нож достала да как разревусь. Как же так, Господи, неужто мне цыплёночка своего зарезать придётся вот этими самыми руками, которыми я баюкала её, совсем крошечку, которыми слёзки ей утирала да к сердцу прижимала ягодку мою ненаглядную, да я же её так любила, Господи, душа сейчас разорвётся от боли!

Плачу навзрыд, руки ходуном ходят, Эльза стоит не шелохнётся, а я ей голову отрезаю. Как же мне теперь на свет белый смотреть после этого, где, в какой святой воде мне теперь от греха этого отмыться, Господи, что ж ты с нами сотворил‑то, за что? Не сдержала крика, выплеснула в небо всю боль, всю любовь свою умирающую, всё своё материнское исступление, ладони вдруг накалились, словно я их в печь сунула, и бледная, едва видимая вспышка из них вырвалась, зеленоватое пламя охватило останки бедной моей распотрошённой доченьки и спалило их дотла.

Не в силах больше сносить сатанинские выходки, кинулась я к Ивашеку, схватила его покрепче и побежала что было мочи прочь от проклятого места, от проклятой самой себя.

 

Не успели мы в тот день до моря дойти, заплутала я малость, не в ту сторону со страху ушла, делать нечего, пришлось снова в лесу ночевать. Я дупло большое нашла, сухое, мальчика своего туда посадила, сама на земле устроилась, поспать бы, отдохнуть, только сна ни в одном глазу, мысли одолели колючие.

Разглядываю свои руки в лунном сиянии да никаких меток дьявольских не вижу, мои руки, обычные, грязные только и уставшие сильно. Ногти пообломаны, чернота под ними несмываемая, мозоли – куда от них денешься, коли всё хозяйство на мне одной. Тут вот шрам наискось, крючком рыболовным зацепила, и тут ещё один, обожглась о печную заслонку. Эти самые руки мужа горемычного по ночам обнимали да зыбку детскую качали, бельё в реке полоскали да в огороде сорняки выпалывали. Что же теперь в них изменилось, отчего они огонь источают?

А может, от Эльзы огонь шёл? И теперь без неё и не будет больше никаких бесовских козней? Много чего передумала, всё без толку. Мало‑помалу сморило меня, закуталась в полотницу да задремала, а ночью слышу – Ивашек стонет, тихонько так, и приговаривает:

– Матушка, матушка…

Головой‑то я сразу всё поняла, а сердце заухало, заколотилось, верить отказывалось… что же ты, Господи, творишь, зачем искорку мою крохотную гасишь, губишь душеньку ангельскую, да как же я теперь буду без него?

Вытащила сыночка, к себе прижала, а он огнём горит, бредит, Эльзу звать начал, а потом вдруг: «Тятенька, тятенька!», глаза распахнул, смотрит мне прямо в душу, ручками по лицу меня гладит, улыбнуться пытается. Я его крепче к сердцу прижала, качаю, волосики потные нюхаю, пока живой, пока душенька не отлетела.

Как же доченька моя мучилась одна, никто не утешил в смерти мою капельку, сердце материнское не дрогнуло, когда ласточка моя умирала, Господи! Такое горе невыносимое меня охватило, что я и не заметила, как сияние снова из моих рук полилось, да только не сжёг огонь ни Ивашека, ни меня, а охватил нас ровным мертвенным пламенем и горел, пока сыночек мой не испустил дух.

 

Схоронила я Ивашека. Руки почти не дрожали, когда я его тельце, крохотное как у птенчика, на кусочки распиливала. Огня больше не было, видно, шёл от моего истерзанного сердца, да только оно омертвело совсем, окаменело, ни слёз, ни сил, ни скорби, ничего во мне не осталось.

Срезала с головушки сына прядку мягоньких светленьких волос, в обрывок ткани завернула и у сердца спрятала. Когда умру, он будет рядом.

Закопала останки кровинушки своей в сухую горелую твердь, молча землю в его глядящие на меня глазки кидала, так и будет ребёночек мой вечно смотреть в никуда в чёрной своей безымянной могилке…

А меня и похоронить будет некому, так и сгнию в ядовитом лесу, а может, мертвяки найдут да полакомятся, только мне уже всё равно, сердце здесь своё я схоронила, как жить дальше, зачем?

Прилегла на могилку, обняла холмик и будто в сон наяву впала, перед глазами жизнь моя замелькала, воспоминания потекли чередой. Вот я малая бегаю по двору, рассыпаю миску с зерном и рассердившаяся матушка шлёпает меня пониже спины, тут же жалеет и угощает лепёшкой с мёдом и ягодами. Она умерла рано, от болотной лихорадки, а отец дожил до моей свадьбы, да и Эльзу подержал на руках.

С мужем мы жили ладно, он мужик рукастый был, семью и хозяйство крепко держал, не забалуешь. Я однажды с соседкой заболталась да хлебы напечь не успела, ох и получила затрещину, средь бела дня небо в звёздах увидала! Сам он на совесть трудился и мне спуску не давал.

Хорошая жизнь была, справная, а теперь ничего не осталось, ни мужа, ни детей, ни дома. Всё Боженька к рукам своим всемогущим прибрал, а меня взамен ведьмой захотел сделать, будто этим нежданным благословением можно мне душеньку истерзанную излечить, сердце из кусочков заново собрать да слёзы в глазах моих на радость обернуть. Ох, чудны дела твои, Господи, чудны и нелепы. Я так хочу упокоиться рядом с сыном, а вместо избавления от мук ты даёшь мне повеление жить дальше.

 

Про истинных ведуний я слыхала от своей прабабки. Нрав у старой карги был несносный, умела она кровушку бабам деревенским попортить, а меня отчего‑то любила, сладкие пряники на меду пекла и легенды мне разные сказывала: про черепаху и сотворение мира, про говорящее золото и, конечно, про ведьм.

Истинные ведьмы обретают колдовскую силу от жутких, немыслимых страданий – сполна платят за непрошеное могущество кровью любимых и горькими своими слезами. Но потом сильнее и страшнее создания во всём белом свете не сыскать! Рукотворным своим огнём ведьмы могут убивать и исцелять, могут чары на людей наводить и целые города уничтожать, могут повелевать животными и знают рецепт молодильного зелья.

Быть отмеченной колдовской силой – милость и награда Божья, добавляла бабуля, значит, достойна ты быть защитницей людской, обережницей, достойна сеять любовь и справедливость среди племени человечьего. Только не всем удаётся пережить боль страшных мук сердечных, многие ведьмы сходят с ума и мстят людям за свои страдания.

 

Конец ознакомительного фрагмента