Красный снег
– Константин Павлович, у нас бабы бойчей мужиков будут, попробуй их удержи по домам‑то, когда такая страсть творится. Да и наблюдательнее они, чем наши сивобородые.
– Да я ведь не против, Карп Савельевич, но как же в таком содоме работать?
– А это мы сейчас все устроим, тут вы не переживайте. Брат Илья!
С пристенной лавки взвился сутулый дьячок, просеменил к столу, угодливо задрал бороденку.
– Ты вот чего, – затараторил ему следователь, – твоя избенка тут рядышком. Давай‑ка, беги, отворяй. Мы сейчас с господином Маршалом подойдем, будем у тебя следствие чинить.
Дьяк Илья вьюном просочился между людьми и выскочил из избы.
– Старков!
Урядник опять вскочил.
– Будешь сопровождать по одному к дьячку в дом. Как сам Илья вернется, так приведешь следующего. Расступись!
Он махнул рукой на толпу, и та и вправду разошлась, словно море перед Моисеем. С весьма довольным видом Волошин двинулся первым. В арьергарде оказался писарь, Маршал шагал посередине. Уже подходя к выходу из комнаты, Константин Павлович будто налетел на невидимую преграду, споткнулся о чей‑то взгляд. Из самого угла избы из‑под нахмуренных бровей на него неотрывно смотрели угольно‑черные глаза. Лоб женщины был затянут траурным платком, плотно сжатые губы вытянулись в тонкую линию, а само лицо было каким‑то неживым, неестественно бледным даже для зимы. Удивляло еще то, что в тесно набитом помещении около хозяйки обжигающего взгляда осталось свободное пространство. Но удивляться пришлось всего мгновение – ноги Маршала сами перенесли его через порог, и странная связь оборвалась.
Домик дьячка был маленький, покосившийся, калитка еле держалась на истертых ременных петлях, да и внутри было пустовато и неухоженно. По всему виделось, что жил Илья один и в божью помощь верил больше, чем в умелость собственных рук. В единственной комнате половину пространства занимала русская печка с замызганной занавеской, скрывающей от посторонних глаз ложе хозяина. У одинокого окна ютился небольшой стол, укрытый грубой льняной холстиной, а вместо стульев Илья и вовсе приспособил два березовых чурбака. Хорошо, что хоть вдоль стен стояло по лавке. Лишь они да чурбаки‑табуреты имели в этом жилище пару‑близнеца, все остальное присутствовало в одном экземпляре: одно окно, один стол, на нем деревянная плошка – одна, в ней щербатая ложка – одна, да берестяная кружка – опять же одна. В красном углу лампадка подсвечивала единственную икону – Николая Чудотворца.
Сам хозяин стоял на коленках у распахнутой печной дверцы и раздувал розоватые угли под наложенными кучкой щепками. Слабые язычки пламени пока неохотно лизали предложенную им деревянную снедь, и одутловатая физиономия Ильи от усердия уже сравнялась по цвету с вареной свеклой. Увидев вошедших представителей государевой власти, дьяк вскочил, мотнул головой, кивая на щепки, сконфуженно развел руками – вот, мол, стараюсь изо всех сил, но на все же воля божья. Маршал, оценив ситуацию, достал из кармана блокнот, вырвал пару чистых листков, мимоходом заглянув в записи – писаря звали Прохор, – сунул бумагу дьячку. Тот снова бухнулся на пол, сунул блокнотные странички в печку, и огонь наконец‑то ухватился, повеселел. Через несколько минут принялись и дрова, и в комнате понемногу стало теплеть.
Константин Павлович усадил на чурбаки следователя с писарем, Илье указал на лавку, а сам сел рядом. На вторую лавку уложили шинели и пальто, а под нею устроился Треф, спрятался в тень и только посверкивал глазами.
– Итак, Илья?..
– Петров я по батюшке. По двору Попов.
Писарь заскрипел пером.
– Так, Илья Петрович. Расскажите о покойном. Что за человек был Осип Матвеевич Симанов? За что и кто мог желать ему смерти?
Дьячок, собираясь с духом, провел ладонью по усам, погладил тощую бороденку и заговорил на удивление степенно, размеренно:
– Дык что ж тут скажешь? Дрянной был человечишко. Выжига и пройдоха. Ему, мироеду, полдеревни смерти скорой желало, так, стало быть.
Константин Павлович удивленно развел руками.
– Так уж и смерти?
– Ну а что ж? Места у нас не шибко богатые. Народишко все больше льном промышляет. Лен‑то у нас знатный, в заграницы торгуется, во Францию, в Англию, так, стало быть. Токма прибыли от той торговли в мало чьих карманах оседают. Вот Симанов один из таких, которые на чужом горбе барыши зашибают. Крестьяне‑то народ темный, сами делов вести не умеют. Урожай собрали и в Псков повезли. А на большой дороге да на постоялых дворах уже шныри‑булыни[1] поджидают. И обвешивают, и запугивают – опасный промысел, так, стало быть. А Симанов наладился у местных прямо тут скупать. Вроде как спокойней, все под боком, страха терпеть не надо. Да токма цены‑то честной от него отродясь никто не видывал. Да и почитай полдеревни у него в должниках. В девятьсот пятом‑то даже жгли его, дом дотла выгорел, чуть церква от него не полыхнула. Он потому на отшибе потом и построился и собак завел, злющих, так, стало быть. Да токма не наши его порешили.
– То есть как? Вы ж говорили, что многих покойник обидел?
Илья решительно скрестил на груди руки.
– Я тут у каждого душу до донышка знаю, чай, ко мне ходят на жизнь жалиться, попа не ждут. Так, стало быть. Таких отчаянных, которые могли бы самого Осипа в темечко обухом тюкнуть, найдется с десяток. Устина могли заодно с папашкой уговорить. Но на бабу с дитями руки бы никто не поднял. Не наши это!
И задрал бороду кверху, подводя итог своему рассказу.
– Ну хорошо. Положим.
– А нечего и ложить. Я вам совершенно окончательно говорю – приезжие это. Сам их видал.
– Что?! – Маршал, не веря, нахмурил брови, да и следователь с писарем с сомнением уставились на дьячка.
Но тот, нисколько не смущаясь, продолжал:
– Я вечор со станции возвращался на Орлике. В лавку ездил, керосину купил, серников, воска. Вертался уже по сумеркам. И аккурат на подъезде меня санная пара обогнала. Возница и четверо людей мужеского пола, купеческой наружности. Хорошо ехали, весело, с бубенцами. И свернули как раз к подворью Симановых, так, стало быть. А я дальше себе покатил.
– Так чего ж ты молчал, образина?! – взвился Волошин. – Мы тут время теряем!
Дьяк выпрямил спину, положил руки на колени и невозмутимо заметил:
– Когда спросили, тогда и обсказал. А попусту языком чего молоть, Бога гневить? Сказано же у Матфея, что за всякое праздное слово, которое скажут люди, дадут они ответ в день Суда: ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих отсудишься! Так, стало быть! – и назидательно ткнул указательным пальцем в закопченный потолок.
Писарь не сдержал улыбку, а Волошин глянул на Маршала, обреченно пожал плечами – вот, мол, господин из столицы, поглядите, с каким дремучим контингентом дела иметь приходится.
[1] Булыня – так в Псковской губернии называли скупщиков льна.
