Кровь ангелов. Левиафан. Книга 2

Карн смотрел в окно мерно покачивающейся электрички и думал о том, почему все так странно в этом мире. Люди сознательно отказались от родства с природой в пользу сочащихся ядом железобетонных лабиринтов. Они сменили деревянные дома, построенные с душой, теплые, дышащие, ЖИВЫЕ дома на пустые каменные коробки, похожие одна на другую, как шахматные клетки. И каждый теперь старался забиться поглубже, отгородившись от окружающего мира экранами мониторов, разговорами о зарплате и своей кухонной независимостью.

Все были недовольны тем, как живут. В интернетах и во время застолий под аккомпанемент пьяного икания не прекращались споры о религии, истории и вездесущей политике. Кто‑то кричал, что Сталин – герой, а другой с пеной у рта доказывал ему, что Джугашвили – маньяк и убийца. Кто‑то был абсолютно уверен, что битва на Куликовом поле поставила крест на татаро‑монгольском нашествии, но ему упорно возражал очередной «ярусский», мол, никакого нашествия вовсе не было, а школьные учебники бессовестно врут. А в соседней комнате уже едва не махали кулаками, ведь кому‑то казалось, что Путин – чуть ли не Господь Бог, тогда как другой все бы отдал, чтобы пустили порулить Навального. И все все знали, и знали лучше других. И не забывали напомнить о своем высшем образовании (а то и двух).

Между тем дни слагались в месяцы, а месяцы в годы – и ничего не менялось. Люди только говорили и говорили, пытаясь разговорами заполнить зияющие пустоты в своих душах. Но разговоры у них всегда были столь же пусты, как и те души.

А там, за пределами городов, запутавшихся в непролазной сети радиоволн и искореженных идеалов, стояли леса. Вековые исполины скребли небо своими раскидистыми ветвями, а у корней этих непоколебимых громад кипела жизнь. Тут было все – кров и еда, свобода и честь. Неглупый человек, имеющий пусть даже базовые навыки выживания и желание учиться, без труда сумеет прожить в одиночку в самом суровом климате. Спросите Шамана, того, который хохочет.

Карн понял это абсолютно отчетливо, когда почти два года не покидал пределов города, а потом неожиданно для самого себя присоединился к компании старых друзей, отправившись в поход. Нормальный такой поход, через лес, вдоль речек и озер, по непролазным чащобам с тридцатикилограммовым рюкзаком за плечами и ножом на поясе. Они тогда прошли всего‑то сорок километров по пересеченке, но для современного городского жителя это нехилое испытание. А для большинства – и вовсе невыполнимое. Как ни прискорбно.

Шли почти восемь часов, пока не достигли пункта назначения – озера идеально круглой формы, припрятанного запасливой матушкой‑природой в глубине старого смешанного леса. Водоем был красив той естественной дикой красотой, которую не встретить близ крупных городов. Глубокий, с резким обрывистым берегом, он совершенно не был приспособлен под человека. Правда, народные умельцы из ближайшего села смастерили из сухостоя пару вполне приличных лесенок, по которым можно было довольно удобно спуститься к воде. Вроде там даже рыба водилась, но ее никто не ловил.

И лежа на туристическом коврике подле костра, глядя в увядающую синеву вечернего неба, слушая тихий разговор слегка подвыпивших друзей, Карн понял, насколько ненавидит города. Насколько ему противна сама мысль о возвращении к повседневной суете – бесполезной работе, навязанным устремлениям, никому не нужным амбициям.

Они готовили еду прямо на костре, заваривали в котелке иван‑чай и никто слова не сказал ни о политике, ни о религии. Но им действительно было, о чем поговорить! Было о чем искренне посмеяться. Было, чему порадоваться. Они были счастливы, пусть даже не каждый понимал это. Пусть даже сам Карн понял это далеко не сразу.

А когда они шли через бурелом, сквозь заросли крапивы в человеческий рост, под палящим небесным оком, без труда прогревшим воздух до тридцати градусов, им еще хватало сил на шутки. И никто не стенал, даже девчонки. Девчонки наоборот – были веселы и улыбчивы, а когда разбили лагерь, они тут же принялись за готовку. Парни же в течение получаса натаскали столько дров, что в итоге даже осталось. Никто не командовал, но каждый занимался делом. Карн, например, выточил несколько осиновых кольев на случай наступления нежити, и он был безусловно убежден, что именно эти колья помогли им спокойно пережить ночь.

А ведь он пошел в поход простуженным, у него над верхней губой даже повылезали эти мерзкие пузырики. В ночь перед походом удалось поспать всего три часа и, померив с утра температуру, он увидел на градуснике роковые цифры 37,7. Уже думал слиться, а потом плюнул и собрал рюкзак.

В первые часы на солнцепеке он чувствовал себя плачевно – дыхание учащенное, суставы ломит, в голове гул. Он действительно заболел. Но когда они вышли к лесному озеру, парень неожиданно понял, что слабость и дурнота отступили, а следующим вечером он вернулся в город абсолютно здоровым.

По этому поводу можно рассуждать долго, но для Карна все было предельно просто. Как и для любого участника того памятного похода. И сколько всего интересного они повстречали на своем пути! Наткнулись на заброшенный пионерский лагерь (ни дать ни взять – Припять), посетили слет бардов, и ни на метр не сбились с маршрута, хотя пользовались лишь распечатанной картой, на которой и дороги то не были обозначены.

Он еще долго вспоминал тот поход, в буквальном смысле зарядивший его жизненными силами. И не страшно, что до того дня он не знал половину команды – прощались они все с искренними улыбками, обнимались тепло и по‑дружески. Потому что там, вне пресловутой зоны комфорта, где душ заменяет река, а теплую постель – туристическая пенка и спальник, там нет всех этих глупых условностей. Там каждый становится тем, кто он есть. И все очень быстро узнают друг друга. И очень быстро сближаются.

Карн не сомневался – именно этого не хватает цивилизованному (в еще каких кавычках) миру. Настоящей дружбы, искренней близости. Свободы быть собой, быть настоящим рядом с такими же, как ты, НАСТОЯЩИМИ…

– Не грусти, бро! – Локи в своей манере, то есть – без лишних вступлений, грубо вынул парня из омута воспоминаний. – Твоя глуповатая улыбка должна бы намекнуть мне, что ты думаешь о чем‑то хорошем, походу вспоминаешь. Да только глаза все равно грустные, как у брошенного котенка. Так что не обманывайся зря.

– Че те надо? – скривился Карн, не отрываясь от окна. – Такой поток сознания мне сбил!

– Скучно ему, – пояснил Эрра, сидевший напротив Карна и тоже с головой погруженный в созерцание проносящихся мимо пейзажей. – Вот и балаболит.

– А вообще, я вот понять не могу, – Карн нехотя вернул милые сердцу образы прошлого в кладовую памяти, возвращаясь к реальности, – на кой черт тащиться на электричке, а потом полпути пешком топать? А еще Тот говорил, что лодку будем нанимать! К чему такие сложности, мы же спешим. Нельзя попроще как‑то? На машине сразу по маршруту…

– Нельзя, – отрезал бог мудрости. Он сидел рядом с Эррой, уставившись в раскрытую книгу. «Введение в педагогическую деятельность» – гласила надпись на форзаце. Но то была лишь обложка, на самом деле в потрепанную корку советского учебника Тот вложил один из своих бесценных фолиантов на арамейском. Такой вот конспиратор!

– Почему нельзя? – не унимался Карн. Тревожная мысль о том, что Нисса у Ангелов, на время перестала грызть оголенные нервы, но не спешила гибнуть в пучине эмоциональных наслоений и вновь расправляла черные как смоль крылья.