Кто открыл Антарктиду. Военморы на шестом континенте

Лицо Вадима выразило крайнее изумление. Любые переговоры по международным каналам связи переводчик лейтенант Михно мог вести только с разрешения и под контролем старшего на мостике. В данном случае старшим был сам начальник экспедиции. Однако Вадим, не дожидаясь реакции адмирала, в запальчивости проговорил в микрофон:

– Но ведь там… треугольник. Бермудский треугольник… Мисс, я хотел сказать, там опасно на яхте!

– Я там была уже дважды, – ответила путешественница и, в свою очередь, задала вопрос. – А вы куда держите путь?

Тут лейтенант вспомнил о субординации:

– Товарищ адмирал, яхтсменка спрашивает, куда мы идём.

Акимов продолжал неотрывно разглядывать яхту в бинокль и ничего не отвечал. Все находившиеся в этот момент на мостике навострили уши. Что ответит начальник экспедиции представителю натовской страны. Ведь англичанка видела, что наши суда несут флаги советского Военно‑Морского Флота. Но адмирал продолжал молчать. А Михно, оставаясь на связи с яхтсменкой и не выдержав затянувшейся паузы, смело доложил:

– Товарищ адмирал, англичанка не отключается. Ждёт нашего ответа.

Наконец Владимир Ильич оторвался от бинокля:

– Так о чём она спрашивает?

– Куда мы идём? – повторил переводчик.

– Ответь: идём по плану.

Михно добросовестно перевёл слова адмирала и в следующую минуту густо покраснел:

– Товарищ адмирал, на яхте ещё спрашивают: если вы идёте по плану, то вы хоть куда‑нибудь идёте?

Акимов с видимым раздражением отдал короткую команду:

– Конец связи.

Долго рыская по холмистой пустыне океана мощными объективами дальномера на правом крыле мостика, я, наконец, увидел этот смелый парус. Крохотный среди кажущихся по сравнению с ним гигантских волн атлантической зыби, он то надолго исчезал среди них, то вновь вспыхивал на солнце, словно крыло парящей над волнами чайки.

В этот момент почему‑то вспомнилась от кого‑то услышанная морская притча. Однажды у старика, всю жизнь прожившего у моря, спросили: для чего существует море? Старик ответил: рыбам – плавать, птицам – летать, людям – ходить. Люди, сколько себя помнят, всю жизнь ходили по морю. Одни – за рыбой, другие – за жемчугом, третьи – потому что не могли не ходить.

Конечно, к третьим относятся люди из плеяды Беллинсгаузена, Лазарева и их последователей. Вот и сейчас «Адмирал Владимирский», оставаясь на курсе «Востока» и «Мирного», прибавил ход до 12 узлов, чтобы наверстать походный график и пройти Канарские острова в запланированный срок. Тут надо заметить, что всё время нашего полугодового плавания было рассчитано в соответствии с запланированной научной программой буквально по часам. И если, скажем, дефицит походного времени вдруг превышал 30 минут от запланированного, сразу следовал доклад начальника походного штаба начальнику экспедиции с объяснением причин задержки.

Вообще‑то такая субстанция, как время, в длительном плавании – очень и очень неоднозначная. Справедливости ради скажем, что время в долгом походе течёт для каждого своё – в зависимости от занятости, решаемых и ещё не решённых задач, а главное – от меняющегося настроения, от глубины ощущения прожитого, от восприятия своих планов, которые связаны не только с работой на судне, но и с мыслями о доме, о близких. Это и называется «своё время». Так «тикают свои часы», в которые, как правило, никто другой и никогда не посвящён. Это «своё время» или приподнимает моряка над буднями, делает его всемогущим, способным на небывалые поступки, или опускает так низко, что и до суицида недалеко.

Но есть и официальное время, которое уравнивает всех. И оно тоже неоднозначно. Хотя бы потому, что его надо наблюдать и соблюдать по разным часам. К примеру, в нашем случае мы жили и работали сразу по трём часам. По «корабельным» – показывают время того часового пояса, где мы в данный момент находимся, и по которым строится наш судовой распорядок дня. По «синоптическим» (все моряки эти часы называют просто «по Гринвичу») – сводки погоды из разных источников принимаются только по часам, показывающим время, соответствующее меридиану Гринвича (нулевому). И по «московским» – в рубке оперативного дежурного экспедиции и в радиорубке часы всегда показывают московское время для координации связи с Москвой и Севастополем.

Для меня это было тоже очень важно, так как я должен принимать информацию по радио для утреннего доклада начальнику экспедиции и следить за приёмом факсимильных газет как минимум по двум часам: «корабельным» и «московским». А если моя информация для утреннего доклада по какой‑то причине переплеталась с особенностями погоды, тогда надо было идти в спецлабораторию и дожидаться приёма «факсимильной погоды» по Гринвичу.

Казалось бы, спускаемся на юг, погода должна быть всё теплее и комфортнее. Но нет. Атлантический океан встретил нас довольно неприветливо. Вместо пышных белокрылых гроздьев облаков, оставшихся к востоку от мыса Трафальгар, – хмурое низкое небо и сильный, забивающий дыхание ветер с норда. Палуба судна то мерно идёт вверх, и какая‑то неведомая сила вдавливает тебя в неё так, что трудно сделать следующий шаг, то вдруг обрывается вниз, при этом уходит вправо или влево, норовя свалить тебя с ног. Это – так называемая мёртвая зыбь, когда при полном штиле разгоняются водяные горы на тысячи километров от действительно бушующего шторма где‑то в неоглядной дали, в совсем ином районе океана.

Мёртвая зыбь не бьёт корабль, не заставляет людей настороженно прислушиваться к каждой команде с мостика. Но она постепенно, исподволь выматывает твои силы. К концу вахты или твоего рабочего дня тело словно наливается свинцом. И остаётся единственное желание: поскорее дотянуть до койки.

Нетрудно было заметить, что у людей поубавилось оптимистичного настроения, а в кают‑компании – желающих обедать и ужинать. Наступило время «нас» – тех, кто на качку реагирует ровно наоборот: хотим жрать, жрать и жрать. И здесь нет никакого чуда. Просто у каждого человека – свой индивидуальный вестибулярный аппарат. К примеру, у Вити Родинки он был несколько иным, чем, скажем, у меня. Выпив за обедом лишь полкружки виноградного сока (этот сок мы очень любили, потому что от него исходил запах сухих крымских вин), Витя с видимым трудом добирался до каюты и там как подкошенный валился в койку. Не меняя позы и выражения лица, Витя оставался в положении на спине до самого ужина, который, как и обед, ему оказывался ненужным. Я своему соседу искренне сочувствовал, но понять или представить его состояние не мог. Меня в это время, наоборот, обуревала жажда деятельности и постоянное, ненасытное чувство голода.

В один из штормовых дней, глядя в иллюминатор на вздыбившуюся и ощетинившуюся белесыми бурунами поверхность океана, я предложил Виктору:

– В будущей кинохронике неплохо бы сделать кусочек о плавании в штормовом океане. Скоро мы сменим курс и подвернём навстречу волне. Вот тут‑то, Витя, когда «Владимирский» начнёт зарываться носом в крутую волну, и надо снимать! А я напишу комментарий. А, Вить?..

Родинка, не меняя положения относительно своей койки, ответил неожиданно твёрдо и решительно:

– Я буду снимать штиль. Я люблю снимать штиль… А тебе доверяю шторм. «Красногорск» вон там, в ящике, заряжен. Иди и снимай…