Кумач надорванный. Книга 2. Становление.
– Вот, прочти: на семнадцатое число в Москве, на Манежной площади народное вече назначено. Как в старину – народ соберётся решать. Но это не всё. Того же самого семнадцатого числа съезд союзных депутатов должен пройти. Он, как я понимаю, объявит о восстановлении СССР и ельцинское правительство официально низложит.
Валерьян взял газету. Под объявлением о собрании на Манежной был помещён манифест:
Теперь не время для усугубления мировоззренческого раскола. Наша Родина на краю гибели. Великое государство предательски расчленено. Простые люди обмануты, обобраны и унижены. Братские народы стравливают в межнациональной войне. Страшные несчастья обрушиваются сегодня на всякого честного человека независимо от его убеждений.
Под ударом – каждая семья. Мы призываем всех, кому дорого Отечество, кто хочет достойной доли для своих детей выйти 17 марта на Манежную площадь. Мы обращаемся ко всем советским гражданам: потушим пожар в нашем доме все вместе! Инженеры и рабочие, военнослужащие и милиционеры, учителя и врачи, представители интеллигенции и рядовые труженики, коммунисты и верующие, приходите на Общенародное Вече. Встаньте стеной на пути изменников и разрушителей Родины!
На другой странице была помещена статья об открывающемся в день созыва вече депутатском съезде. В статье утверждалось, что союзные депутаты – легитимные представители высшего органа власти – положат правлению демократических реформаторов конец.
– Хорошо бы, – пробормотал Валерьян, заново окрыляясь верой.
– Главное, чтоб депутаты кворум собрали и народ Манежную заполонил. Пусть попробуют тогда против легитимной власти и народа… – Михаил запустил под шапку исхудалую пятерню. – О тпор нужен им. Всеобщий отпор…
Уже не голая злость, а вызревающее чувство солидарности заставляло Валерьяна с жадностью перечитывать манифест, расспрашивать Михаила о новостях из редакции «Дня». Оно охватывало его исподволь, но безраздельно, как и всякое чувство, рождаемое на крови.
– Надо ехать, – отняв глаза от газетных полос, коротко сказал Валерьян.
Михаил погладил пальцами порозовевший нос.
– Было бы замечательно, если б в Москву мы не вдвоём с тобой отправились, а сумели бы хоть кого‑нибудь ещё раскачать. Ведь вече ж общенародное назначается! От каждого города делегация на Манежке нужна. От каждого, чёрт побери, колхоза!
– Вот это было бы – да!
– Знаешь, что нам нужно сделать?
– Что?
– Нужно распечатать объявления и расклеить их по городу. Телевидение, понятно, про вече будет молчать. Радио – тоже. В демократической прессе всё оклевещут и обольют грязью. Нужно самим, снизу раскачивать, агитировать людей. Москвичи‑то поднимаются, на демонстрации выходят, а у нас – тишина. Вот ты среди студентов или у себя в общежитии…
Осёкшись, Михаил схватился за грудь.
– Ах‑х‑х… – з ажмурил он глаза.
Вздрагивающей вялой рукой он полез под пальто. Извлечённая из упаковки таблетка выпала из ослабленных пальцев. Достать и донести до рта вторую помог Валерьян.
– При…х‑хватывает периодически, – проохал Михаил, неровно дыша.
Скрюченный, побелевший, он покачивался на бревне, искажая лицо гримасами боли.
– Сегодня…первый раз…надолго вышел… Поначалу‑то ничего…
От остановки, до которой Михаила пришлось вести под руку, Валерьян возвращался с камнем на сердце.
Денег у Валерьяна оставалось в обрез. Он выпросил на факультете у лаборантки несколько десятков листов печатной бумаги, пару чёрных фломастеров. Клей с кисточкой купил на толкучке, выбрав те, что дешевле.
Поразмыслив, написал в общежитии за вечер – одно к одному – шестьдесят два объявления:
СООТЕЧЕСТВЕННИКИ!
МЫ ЖИВЁМ ПЛОХО, А БУДЕМ ЖИТЬ ЕЩЁ ХУЖЕ.
РЕФОРМЫ ЕЛЬЦИНА И ГАЙДАРА ДЕЛАЮТ НАС
НИЩИМИ. ТЕХ, КТО ПРОТИВ – И ЗБИВАЕТ ОМОН. 17 МАРТА РЕШАЕТСЯ СУДЬБА СТРАНЫ. В МОСКВЕ НА МАНЕЖНОЙ ПЛОЩАДИ СОБИРАЕТСЯ
ВЕЧЕ. КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ, ДОЛЖНЫ РЕШАТЬ
НЕ ЕЛЬЦИН И ДЕМОКРАТЫ, А НАРОД. ЕСЛИ НАС
ВЫЙДЕТ МИЛЛИОН, ДЕМОКРАТЫ И ИХ ПРИХВОСТНИ‑
КАРАТЕЛИ РАЗБЕГУТСЯ. БУДЬ В МОСКВЕ НА МАНЕЖНОЙ ПЛОЩАДИ
17 МАРТА В 17–00!
Лутовинов, прочтя сочинённое Валерьяном воззвание, поглядел на него из‑под волосатых бровей.
– Только‑только оклемался – и снова в омут с головой норовишь. Крепок ты духом…
Никто из соседей не проявил предметного интереса к назначенному в Москве вече.
– От митингов мясо не подешевеет, – равнодушно отнекивались они.
– На Ельцина всё надеетесь? – пробовал переубеждать Валерьян. – Всё ждёте, что он позаботится о простом народе?
– А что, на коммунистов твоих надеяться? Порулили они, хватит.
– На вече не одни коммунисты соберутся.
– А, поди ещё разберись, что там к чему, – отмахивались от Валерьяна соседи. – Столько всяких деятелей повылезало, сам чёрт не разберёт.
Только Ширяев, прослышав, что Валерьян опять агитирует, сам остановил его у подъезда:
– В Москву на митинг зовёшь, говорят?
Он взял у Валерьяна листовку, прочёл, засмеялся раскатисто, точно заухал.
– А что? По делу.
– Так поехали со мной.
– Демократов свергать?
– Это как пойдёт…
Ширяев фамильярно приобнял Валерьяна, пьяно икнул.
– Правильно! Ну их к собакам всех! Ельцина… депутатов… коммунистов. Все сволота! Все на горб русскому человеку влезть норовят…
С усилием Валерьян высвободился из его хмельных объятий.
