Лелег
Но всякий раз юноша Осман Второй оставался в инфантильной прострации. Произошёл перелом во всей операции, и постепенно тактическая инициатива перешла в руки польско‑литовской армии. Однако вскоре случилось незапланированное несчастье, Ходкевич серьёзно заболел и к исходу сентября скончался. Султан, узнав о кончине командующего, решил воспользоваться этим сакральным, как подумал его визирь, событием и на следующий день атаковал. К его искреннему, а потому сопровождавшемуся ужасом удивлению, смерть Ходкевича не сказалась на боевых качествах христианской армии, турки снова были отбиты на всех направлениях.
Двадцать восьмого сентября султан в бреду всё ещё не рассеявшихся иллюзий предпринял последнюю попытку. Он собрал все наличествующие силы и обрушил их на позиции христиан одновременно со всех сторон, направляя главный удар на фас польского лагеря, который обороняли лисовчики, части польской легкой кавалерии. Более четырёх недель христианский лагерь находился в блокаде, не хватало еды и воды, все лошади или погибли от истощения, или были съедены. Сказывалось отсутствие талантливого и харизматичного Ходкевича, в какой‑то момент всё висело на волоске. Но братьям‑католикам помогли православные казаки, сомкнули ряды и, самоотверженно помогая друг другу, отбросили турок во всех пунктах. Осман, забыв обидеться на очередной тактический провал, пытался продолжить блокаду, силы и средства для этого имелись. Но боевой дух его армии оказался подорван. Польские хоругви сумели пробиться к переправам, перехватить и организовать уже в свою пользу снабжение. Дальнейшая блокада стала бессмысленной. Султан запросил мира, который был заключён девятого октября.
Для Турции поражение под Хотином и заключение выгодного полякам мира обернулось роковым восстанием янычар, терпение которых было переполнено проигранной войной. Хотя следует сказать, что поражение имело место не только по своеволию неразумного султана, но во многом благодаря самим янычарам, которые куда больше хотели управлять в Стамбуле, чем проливать кровь на загадочном, непредсказуемом Днестре. Через год вспыхнул бунт, Осман Второй был убит восставшими.
Победа над грозным, наводящим ужас на всю Европу противником ещё более возвысила престиж Речи Посполитой, поставив её в один ряд с мощнейшими государствами Запада. Однако за победу пришлось заплатить не только кровью коронного войска, но и территориями на севере. Снежный Король, Лев Севера, Густав Адольф воспользовался тем, что все силы Речи Посполитой были брошены на борьбу с турками, захватил Северную Ливонию[1]. Сложное финансовое положение не позволило Сигизмунду продолжить войну, таким образом, эти территории вошли в состав Шведского «снежного» королевства. Польшу раздирали внутренние противоречия, непрекращающиеся, порой кровавые, распри. Шляхетные магнаты, почивая на лаврах, не желали взглянуть в лицо правде. Это сделало Польшу разменной монетой в политических играх мировых держав уже в начале восемнадцатого века. Затем последовали дальнейшее ослабление, отторжение территорий и полное исчезновение не признающей славянского родства просарматской государственности Речи Посполитой.
Битва при молдавском Хотине остановила экспансию Турции в Европу. Увы, около сотни тысяч жизней, которыми история заплатила за сие «упорядочивающее» рамки всеобщей человеческой глупости мероприятие, для политических стратегов обернулось лишь статистикой. Турки продолжали устраивать большие и малые войны. Стремящиеся в германизированную Европу шляхтичи злобствовали на подвластных территориях, навязчиво мстили казакам, слепо ненавидели Россию. Европа, казалось, уже не мыслила собственного существования без батальных спектаклей на бесконечных подмостках театра военных действий.
Альгис привёл хоругвь, когда штурм Хотина гремел подобно разошедшейся не на шутку июльской грозе. А в июле у Днестра грозы самые злючие. Светопреставление! Небо становится таким жестоким. Твердь небесная и твердь земная перемешиваются непонятно какими законами, становятся агрессивными, неумолимыми. Пространство нещадно терзаемо вспышками разрядов, молоньи подобно гадюкам оплетают выси сплошным клубком. Только не шипят, а грохочут, посильнее мортир и гаубиц.
Участвовать в сражении Альгису категорически не рекомендовали соответствующей грамотой Посольского Приказа. Шифровку доставил накануне один из Ымблэторь де Хотин, то есть Хотинских скороходов, была такая тайная служба. И не только в Хотине, в молдавской крепости Сороки столько же, пятьдесят человек было Ым‑блэторь де Сороки. Уникальная курьерская братия, живой телеграф, тайные переносчики особой информации, вестовые человеческих судеб. Передвигались исключительно пешим порядком. И даже не пешком, а бегом. Невидимые, в чём‑то и коварные, стремительные, не знающие усталости, великолепные бойцы. Гении маскировки. Появлялись и в мановение ока исчезали, растворяясь в воде, воздухе, превращаясь в кочку, куст, стог сена. По маршрутам имели всевозможные камуфлеты, подземные убежища, ходы. Как и кто их готовил, о том даже Альгису неведомо было.
Хоругвь ушла в дубравы намного в сторону от Хотина. Обозы пришлось оставить в лесу за двадцать вёрст от Днестра. Помимо обозных, Альгис оставил половину хоругви для охраны. Дело в том, что в многочисленных телегах, повозках имелось добра на целый небольшой город. Во всяком случае, какую‑то крепость можно было ставить с нуля.
Гусарийцы организовали круговую оборону, несколько немалым числом отрядов занялось патрулированием и разведкой. Альгис чувствовал, что имелась реальная опасность столкновения с татарскими разъездами, которых всеми правдами‑неправдами требовалось уводить подальше от основного лагеря, где обозы. Удостоверившись, что всё организовано, как надо, ротмистр удалился в «неизвестном» направлении, прихватив с собой одного из лекарей с результатами исследования вещества, каким были отравлены стрелы.
Отойдя от лагеря версты полторы, надел на глаза лекарю повязку, тот даже не удивился. Однако повязка лежала так, что лекарь свои нижние конечности всё же видел, посему они двигались ускоренным темпом, не спотыкаясь о корни, упавшие от старости деревья и трухлявые пни. Через час упёрлись в огромный валун, выше человеческого роста, гладкое полушарие, как будто специально изготовленное.
Альгис походил вокруг, внимательно рассматривая всё, что попадало в поле зрения. Наконец, нашёл. Почти впритык с валуном чернел трухлявостью пень, рядом лежал такой же полусгнивший ствол граба. Приподняв пенёк, заметил небольшую нору, вставил пику и принялся ею, как рукоятью, приводить в действие некий сокрытый под прелым дёрном механизм. Заскрежетало, заскрипело. Через где‑то минут пятнадцать кропотливой такой работы валун отодвинулся, обнажив зияющую чернотой дыру, в которую уже можно было протиснуться. Полез первым. Нащупал уходящие круто вниз каменные ступени. Спустился на две, протянул руку лекарю.
– Давай, брат мой, опирайся и не спеша протискивайся. Уж коли я сумел, ты и подавно. Повязку, извини, снимать рано ещё.
– Что ж, я не понимаю, пан ротмистр? Можете ничего не объяснять, – проворчал незлобно эскулап. – Хорошо, флаконы обмотал. Не разобьются.
– Да, брат, цены им нет, – Альгис немного смутился из‑за этой повязки, жизнь сему человеку доверяешь без сомнений, а тут… Оно, конечно, государственные тайны превыше, но всё равно неудобно как‑то перед уникальной личностью. – Может, противоядие удастся‑таки получить, как мыслишь?
[1] Северная Ливония – историческая область на территории современных Эстонской и Латвийской Республик по имени проживавших в то время там финно‑угорских племён – ливов. В России более известна как Лифляндия.
